Вместо предисловия Идут годы. Всё дальше в прошлое уходит Великая Отечественная война. Но память о ней в народе не угасает, как не угасает сама жизнь, продолжающаяся и после войны.
Время может сгладить могильные холмы, но только не память. Широко известные слова «никто не забыт, ни что не забыто» - это не плод журналистской выдумки, а живая нить, неразрывно связывающая ныне живых с теми, кто добился Победы, отвоевал право на жизнь, свободу и мир.
Война для всех была войной. По-другому не скажешь. Но у каждого её участника, у каждого человека, вовлеченного в водоворот потрясений тех лет, была еще своя война, выстраданная лично, а, следовательно, касающаяся личной памяти. И сегодня хотя и минуло с тех пор много лет, не угасло желание рассказать об этом, о том, как воспринималась война, о боевых товарищах, не вернувшихся с полей сражений, о тех, с кем довелось пройти тяжелый ратный путь, и кто приблизил день Победы.
Желание написать о войне появилось сразу после ее окончания. В 1945 году я исписал несколько тетрадок. Самое ценное в этих записях - имена и фамилии, многие из которых сейчас, через 55 лет после окончания войны, наверное, и не сохранились бы в моей памяти. Написать книгу на основе военных воспоминаний мне предложил еще в 1971 году мой друг, журналист Леонид Макаров. Но тогда было слишком много других забот. Вторая попытка была предпринята уже в 80-х: ее ре зультатом, стала общая тетрадь с набросками, которые позже и легли в основу сборника «Непридуманные рассказы».
Было много причин, которые побудили меня написать эту книгу... Прежде всего - желание сохранить память о людях, прошедших фронт, особенно о тех, кто не вернулся. И особенно важным для меня было рассказать о тех фронтовиках, о ком никогда не писали и не говорили. Напомнить о них лично, а не о войне как столкновении армий. Это очень помогает и поддерживает фронтовиков – осознание того, что их жизнь и их ежедневный военный подвиг не забыты.
Память, к счастью, сохранила немало эпизодов из действительной службы 30-40-х годов, из практики проводимой тогда военной подготовки на полигонах, стрельбищах, в казармах, на тактических учениях и т.д. Полученные воинами срочной службы знания и физическая закалка сыграли важную роль в том, что не дрогнули, насмерть стояли части и подразделения, первыми, принявшие на себя удар вероломно напавшего врага. Красноармейцы в этих сражениях проявили массовый героизм, мужество и отвагу, давая тем самым государству возможность отмобилизовать свои главные людские и материальные ресурсы.
Мои рассказы о Великой Отечественной войне и предвоенной армейской службе – это рассказы о поколении 30-40-х годов, на долю которого выпало тяжелейшее в XX веке испытание. Оно с честью его выдержало и принесло своей стране Победу.
ГЛАВА I ШКОЛА ВОЗМУЖАНИЯ И ПАТРИОТИЗМА Для молодежи 30-х годов служба в рядах РККА была подлинной школой мужества и патриотизма. За два-три года нахождения в армии ребята, по сути, вчерашние мальчишки, становились настоящими мужчинами, физически и морально закаленными, обученными военному делу, готовыми к выполнению своего высшего гражданского долга – защите Отечества.
Из армии парни возвращались совершенно другими людьми: возмужалыми, серьезными, организованными. Им можно было доверить ответственное дело, да и семью они создавали, как правило, здоровую, крепкую. Для меня и моих сверстников из крымской деревни Айкашен (ныне деревня Родники Нижнегорского района) годом призыва в ряды Красной Армии стал 1939-й.
1-го сентября, в день начала II-й Мировой войны, развязанной фашистской Германией, мы, айкашенцы призывного возраста были вызваны в райвоенкомат, где прошли медкомиссию, получили соответствующие документы и приняли участие в антивоенном митинге.
Накануне нашего отъезда на сборный пункт нам устроили проводы в армию с застольем, музыкой, танцами и т.п. Было сказано немало хороших слов – напутствий. Девушки обещали своим парням ждать их возвращения.
На другой день рано утром к сельсовету была подана полуторка. Деревня уже проснулась. Хозяйки выгнали коров на улицу, и чабан, подгоняя их хлыстом-арапником, сбивал скот в стадо, которое лениво двигалось к окраине села. На конефермах, хозяйственной и племенной, царило оживление. В общем, начинался обычный день в колхозном селе.
К сельсовету стал стекаться народ. Это были родные и близкие, уезжающих в Красную Армию призывников, учителя и ученики местной школы, свободный от работы люд. Среди провожающих были председатель сельсовета Чолокян, председатель колхоза Овагимян, директор школы Бардахчьян, инструктор политотдела МТС Захарьянц и другие.
Мы, призывники, забравшись в машину, вели оттуда разговор с провожающими. Звучали напутствия взаимные обещания писать, то там, то здесь раздавался смех, не было недостатка в шутках и остротах.
Девушки держались отдельной группой и, прижавшись друг к другу, о чем-то шептались. Это не осталось незамеченным теми, кто находился в машине.
- «Девчата, - зазывал Агаджан Мурадян, - Дирук, Цогик, Вартушка, Майрам! Айда с нами в Джанкой! Вместе будет веселее!», но девушки только посмеялись.
Родители, особенно матери призывников, были сдержанны, о чем-то говорили между собой. Возможно, вспоминали, как в годы их молодости уходили на войну – I-ю Мировую и Гражданскую – их парни, отцы и братья. Сейчас снова было неспокойно – в Европе уже полыхала война.
Учителя - мои коллеги, пожелали нам с Каро Делибалтаяном счастливой службы в армии и возвращения на работу в Айкашенскую школу, которая как раз с 1939 года становилась средней (открылся 8-й класс). Учитель Сымбатьян сказал нам: «Скоро и я пойду в армию, так что держите мне место». Среди провожающих была и моя квартирная хозяйка – тетя Ева. Она стояла рядом с матерью Андрея Овсепяна и, видимо, ее успокаивала. Но вот машина тронулась. Раздались голоса: «До свидания! Счастливого пути! Счастливой службы!» За машиной побежала ребятня. Несколько шагов за ней сделали и кое-кто из родных, но, смутившись, остановились. Мы тоже что-то кричали, махали руками. Вскоре все остались позади: и деревня, и люди, и наша юность...
Думал ли я в тот момент, что никогда больше не увижу ни людей, провожавших меня в армию, ни села, в котором прожил три года? Нет, конечно. Но именно так и случилось. И не только со мной.
В Джанкой мы прибыли вовремя. Здесь на запасном пути уже стоял состав теплушек. Призывников вокруг было много. Видимо, съехались из нескольких прилегающих к Джанкою районов и из самого города. Провожающих было тоже немало.
Прозвучала команда «По вагонам!» Младшие командиры, сопровождавшие призывников, развели своих подопечных по теплушкам, сверили наличие людей со списком, разъяснили, как себя вести в пути, доложили начальнику эшелона о готовности к отъезду.
Вскоре под звуки духового оркестра наш состав тронулся. Куда едем и как долго будем в пути, мы не знали. Как оказалось, в пути мы провели примерно полмесяца, а везли нас в Новосибирск, вглубь неведомой нам далекой и таинственной Сибири.
Теплушка - это небольшой товарный вагон, предназначенный для перевозки грузов. Во все времена использовались теплушки и для перевозки воинских частей. Вместе с неудобствами у этого вагона были и свои преимущества. Во-первых, в нем можно было поставить печурку. Во-вторых, при срочной необходимости он быстро и легко разгружался. В-третьих, дверь можно было держать приоткрытой, и поэтому в вагоне, несмотря на его загруженность, было не душно.
Мы, айкашенские ребята, ехали в одной теплушке и старались держаться вместе. Время в пути коротали, как могли. Я взял с собой мандолину, на которой неплохо играл популярные тогда советские песни, а также наигрывал мелодии национальных танцев «Лезгинка», «Хайтарма», «Энзели», гопак и другие. Рассказывали друг другу содержание кинофильмов, книг, читали газеты, которые нам приносил опекавший нас младший командир.
Нередко предавались воспоминаниям. Некоторые «по секрету» рассказывали приятелю о своей девушке, планах на будущее. Все надеялись на благополучную службу в армии и возвращение домой. Даже в дурном сне не было никаких намеков на то, что ждало этих ребят в будущем. Из нас, пятерых айкашенцев, двое погибли, причем Андрей Овсепян – в первый же месяц войны… Агаджан остался калекой… Каро был трижды ранен и стал инвалидом… Но все это случится потом, а пока молодые, полные сил и радужных надежд мы ехали к месту службы.
Из дорожных воспоминаний отмечу отменную организацию нашего питания. Эшелон обязательно раз в сутки останавливался на станции, при которой находился пункт раздачи горячей пищи. Это были специальные здания с пищеблоком, столовой, умывальниками и комнатой первой медпомощи. Эти здания, видимо, существовали не один десяток лет. Утром и вечером мы питались сухим пайком, а кипяток брали на вокзалах. В общем, переезд призывников прошел достаточно организованно. Не было ни одного случая отставания от эшелона. Все были здоровы и бодры.
2. Мы - красноармейцы В холодный, по-сибирски морозный октябрьский день (в тот год зима была ранней и очень, даже по сибирским меркам, мо розной) эшелон с призывниками из теплого, солнечного Крыма прибыл на станцию Новосибирск.
Нас построили и повели в специализированный армейский помывочный пункт. Здесь наши вещи прошли санитарную обработку, и мы сложили свою цивильную одежду в индивидуальные бумажные пакеты, на которых написали свои фамилии и домашние адреса. Согласно принятому в том году постановлению Правительства гражданская одежда должна была храниться на складах весь срок службы призывника и выдаваться ему при увольнении в запас. Странное постановление, если не сказать больше.
Покончив, в прямом и переносном смысле, со своим цивильным прошлым, мы прошли на помывку в душевой зал, а затем в комнату, где нас ждало армейское обмундирование.
Даже сегодня, как наяву, мне помнится сцена облачения в военную форму. Царило общее оживление. Раздавались шутки, остроты, замечания и советы. Кто-то от души смеялся, а кто-то был деловито сосредоточен. Андрей Овсепян смущенно смотрел на свои ноги в обмотках. Кайцак Мазлумян покраснел от досады, что обмотка растянулась лентой по полу, а Агаджан – наш вездесущий весельчак, надев шинель, явно не по росту, лихо стал выделывать коленца лезгинки, подстегивая себя возгласом «Асса!» Каро же стоял в стороне уже полностью одетый. В военной форме он не производил впечатления новобранца. Молодой, ладно скроенный, широкий в плечах, он выглядел так, будто носил форму всю жизнь. Каро, оценивающе посмотрел на нас, по-доброму улыбнулся и сказал: «Так начинали службу все маршалы!» Может быть, дословно и не такими были произнесенные им тогда слова, но то, что он видел себя в будущем кадровым военным, это точно.
В своем пророчестве Каро не ошибся. В годы войны он проявил незаурядные командирские способности и, если бы судьба была к нему более милостивой, он обязательно окончил бы военную академию и стал генералом.
Да только ли он? Насколько мне известно, почти все курсанты нашей полковой школы впоследствии стали офицерами, а оставшиеся в живых после войны дослужились до старших офицеров. Возможно, кто-то стал и генералом.
Но вернемся к началу нашей службы. После помывки и облачения в военное обмундирование нас построили. Насмешки и остроты прекратились. Все сразу стали серьезными, подтянутыми. Лица светились гордостью за принадлежность к славной Красной Армии. Немного смущали лишь обмотки, но в строю, под шинелью они не так были заметны.
Раздалась команда - «Взвод, смирно! Шагом марш!» Так началась наша служба, которая длилась для кого два-три года, а для кого – двадцать и более лет, кому как повезло.
3. Первое знакомство с армейской жизнью Из бани мы прибыли в военный городок, который почему-то назывался «Танкодром», хотя танков я там никогда не видел. Территория городка была обширной. Здесь находились несколько трехэтажных кирпичных зданий казарменного типа, стандартные фундаментальные склады, столовая, и видимо, не одна, с пищеблоком, клуб и еще ряд помещений.
Казармы были большие. На каждом этаже в огромном зале размешалась целая рота. Двухъярусные кровати стояли в четыре ряда. Но для младших командиров были установлены обычные железные кровати. Между каждой парой кроватей стояли табурет и тумбочка, одна на двоих.
Помещение обогревалось двумя круглыми голландками, которые отапливались дровами или углем. Печи хорошо нагревались, и вокруг них стояли сколоченные решетчатые стеллажи почти до потолка, на которых сушились пимы (валенки) и портянки.
На этаже находились также умывальная, небольшой гимнастический зал, каптерка, канцелярия, ленинская комната. Широкий коридор служил местом построений в холодную погоду. В нем же стояли пирамиды для оружия и вешалки для верхней одежды. Туалет находился во дворе.
Только в казарме нам объяснили, куда мы попали служить – 521-й стрелковый полк Сибирского Военного Округа. Делибалтаяна и меня определили в полковую школу курсантами. А остальные ребята из Айкашена были направлены в одну из рот этого же полка.
Наша служба началась с усиленной подготовки к военному параду в честь 22-й годовщины Великого Октября. Времени было явно недостаточно, поэтому тренировались в ношении оружия не в положении «На плечо» или «На руку», а в обычном походном порядке – «На ремень». А строевая коробка была уменьшена до размеров 8x8.
Конечно, такая спешка была нарушением всех воинских уставов и норм. Мы даже не прошли обязательного двухмесячного «курса молодого бойца», а нас - на парад. Но всему этому было неведомое нам тогда объяснение: назревала советско-финская война, происходила передислокация частей, коснувшаяся и нашего полка. К концу 1939 года нас перевели из Новосибирска в город Куйбышев (Каинск), что находится между Омском и Новосибирском.
Из боевой подготовки в те несколько зимних месяцев, что мы прослужили в Новосибирске, мне запомнились занятия по преодолению полосы препятствий. Оборудована она была непосредственно за 3-этажным зданием казармы и состояла из семиметрового бума, двухметрового рва, а также щитов из прутьев для рукопашного боя.
Первое занятие на этой полосе провел командир взвода младший лейтенант Никитин, еще недавно сверхсрочник, окончивший курсы комсостава. Для нас, первогодок, он был эталоном настоящего офицера. Хорошо сложенный, симпатичный, он покорял нас не только всем своим обликом, обаянием, но и умением доходчиво, убедительно разговаривать с курсантами.
Взяв у командира отделения винтовку, младший лейтенант лег на исходную позицию, подал себе команду «Вперед!», прополз несколько метров по-пластунски, затем, взбежав на бум и пробежав по нему ни разу не покачнувшись, он с разбегу преодолел ров и выскочил к щитам для рукопашного боя. Все это было проделано легко и даже элегантно, будто он совершал доставлявшую удовольствие прогулку.
Теперь все, что было показано, следовало повторить нам, и неоднократно. Младшие командиры страховали у бума и рва, мы же поочередно выполняли показанный комплекс боевых упражнений. Не у всех получалось, некоторые срывались с бума, другие не могли перепрыгнуть через ров.
Курсант Сандомирский, крупный, но рыхлый парень, не мог преодолеть ров. Командир отделения приказал ему сделать еще одну попытку, но курсант, разбежавшись, снова остановился у рва, как вкопанный. Младший лейтенант, наблюдавший эту картину, приказал Сандомирскому повторить прием, но без оружия. На этот раз препятствие было взято.
- «Теперь, приказывает командир взвода, - курсант Сандомирский, слушай мою команду: Взять оружие! Стать на исходный рубеж! Вперед! В атаку!» Разбежавшийся Сандомирский взял препятствие, хотя своими ногами и «вспахал» срез рва и бровку за ним. Затем он рванулся дальше, а командир взвода, поощряя его, разжигая в нем азарт боя, продолжал подавать команды: «Коли штыком! Бей прикладом! Защищайся! Коли! Коли!» Обливаясь потом, но довольный собой, Сандомирский пришел к финишу.
Конечно, не один Сандомирский с трудом преодолевал полосу препятствий, но именно он вечером в казарме хвастался своими успехами, всем своим видом подчеркивая свое «превосходство».
Вообще-то этот мешковатый, неповоротливый курсант был человеком достаточно подготовленным (окончил не то техникум, не то вуз) в том числе и физически, неглупым и требовательным. Не случайно после окончания полковой школы ее начальник Орлов назначил его старшиной. Но ходил старшина Сандомирский этаким индюком, и младшие командиры, да и курсанты не упускали случая поязвить на его счет. Особенно нравилось им изображать, как он надувал свои щеки, подчеркивая тем самым свою значимость, или как он «ел глазами» начальство, когда говорил: «Есть!», «Так точно!», «Будь сделано!» Откровенно говоря, в школе его не любили.
4. Перевод в Куйбышев (Каинск). В Куйбышеве - маленьком городишке с немощеными улицами и деревянными домами нас разместили тоже в военном городке и в здании, похожем на новосибирские казармы. Однотипно было почти все.
Зима 1939-40 года выдалась суровой и в прямом, и в переносном смысле. Шла война, известная в народе как Финская. В Сибири стояли трескучие морозы - до минус 40°, и человек чувствовал себя далеко не лучшим образом. Особенно худо было, когда поднимался ветер. Метель резала лицо. Обморожения носа, ушей, лба, щек, кадыка на горле стали обычным явлением. Чтобы не затеряться во время пурги, к постам на охраняемых объектах из караульного помещения протягивались канаты.
Одеты мы были хорошо. Помимо обычного нижнего белья, носили теплое, байковое. Гимнастерки были сшиты из плотного сукна. Под шинель надевался аккуратный ватник. Брюки тоже были ватные, стеганые. Под буденовкой носили вязаный шерстяной подшлемник, а на лицо (при походах в метель) надевали байковую маску с отверстиями для глаз, рта и носа. На руки, кроме перчаток, полагались суконные рукавицы, на ноги - пимы.
В случае небольшого обморожения кончиков носа, ушей, пальцев пострадавшего не заводили в казарму до тех пор, пока не разотрут обмороженное место снегом или суконкой. А уже потом, в помещении, смазывали гусиным жиром.
Пишу об этом столь подробно потому, что для нас, южан, все это было не просто ново, а трудно переносимое новое. Однако должен сказать, что лично я, уж не знаю почему, от сибирских морозов страдал ничуть не больше, чем северяне из европейской части России. И обморожений у меня было «почти ничего». Помнится, Каро тоже нормально пережил сибирские холода.
Дисциплина была строгой, порядок жесткий, физическая нагрузка огромная. Но после начала Финской войны все было еще более ужесточено. Боевой подготовкой стали заниматься по 12-14 часов в сутки без выходных дней и дневного отдыха. Боевые тревоги с выходом подразделения из казармы и походом в несколько километров следовали одна за другой. Увольнений в город - никаких.
Все это переносить было, конечно, нелегко, и тоска по дому, родным, близким, которая и без того не давала покоя, стала просто зеленой. Все мы немного осунулись, посуровели и жили в ожидании отправки на войну.
Но когда финская кампания закончилась, положение стало значительно легче. Был введен обычный режим военной службы с боевой и политической учебой, караульной службой.
Наиболее сложным для меня, особенно в первые месяцы было овладение лыжами. До армии я не только не ходил на них, но даже и не видел этого чуда передвижения. Крепления на лыжах были мягкие, в расчете на валенки. А на лыжах с мягкими креплениями мог передвигаться лишь опытный ходок. Я же не только скользить не мог, а и просто стоять, особенно на накатанной, скользкой дороге. А именно такой она была на плацу, вообще в военном городке и на прилегающей к нему дороге. Лыжи не слушались меня, ноги расползались в разные стороны, получался «шпагат». Возвращать ноги в исходное положение было сложно, я падал. Подниматься – тоже нелегко. В общем, и смех и грех. Одно утешение: почти все, во всяком случае, большинство, плохо ходили или вообще не умели ходить на лыжах.
В казарму после лыжных тренировок приходили насквозь мокрыми от пота. Но такими мокрыми нас сразу выводили строиться на трескучий мороз, и бегом – в столовую на обед. И ничего – не болели!
В конце концов, я все-таки научился ходить на лыжах, и это стало доставлять удовольствие. Во второй год службы я уже сам обучал курсантов этому искусству, а Отечественную войну провоевал в лыжном батальоне. Асом не считался, но бегал довольно резво, и главное - знал, как надо действовать на лыжах в боевой обстановке.
5. Полковая школа Полковая школа – это первичная форма подготовки младших командиров Армии. В наш призыв здесь учились ребята со средним, неполным средним, незаконченным высшим и высшим образованием. Срок подготовки - один год. Занятие состояли из строевой, тактической, огневой, физической и политической подготовки, изучения материальной части, Уставов, обучения рукопашному бою, марш-бросков, походов на лыжах.
Распорядком дня предусматривался подъем в 6 часов, дневной отдых – с 3-х до 4-х дня, отбой в 23-00. Занятия длились восемь часов. Остальное время – прием пищи, культмассовые и спортивные мероприятия, краткосрочные (несколько часов) увольнения в город в порядке поощрения и не чаще двух раз в месяц.
Помимо учебы ходили в наряды на различные виды служебной работы: дневальный у входа в помещение школы, дневальный по туалетной комнате (умывальники), дневальные по пищеблоку. Гарнизонную службу, в основном караульную, школа несла только во время финской кампании, затем ее отменили.
Из тех, кто со мной служил в полковой школе 521-го стрелкового полка, запомнились лишь те курсанты, которые, как и я сам, став младшими командирами, остались там же служить: Каро Делибалтаян, Иван Песков, Руткевич, Кобец, Скрипка, Сандомирский, Ромашов, Шевченко.
Вначале нас именовали по занимаемой должности: командир отделения, помкомвзвода, старшина, замполитрука. Но с января 1941 года были введены новые воинские звания - младший сержант, сержант, старший сержант, старшина. Знаками отличия служили треугольнички, покрытые рубиновой эмалью. Младший сержант носил на петлицах один треугольничек, сержант - два, старший сержант - три, старшина и замполитрука - четыре. У меня было звание сержант, а должность - помкомвзвода.
Начальником полковой школы был капитан Орлов - человек чуть старше средних лет, уже с брюшком, не женатый, прослуживший всю жизнь в кадрах. Это был весьма своеобразный командир. Добрым его не назовешь, но и привередливым он не был. Свое дело знал хорошо, службу нес исправно, никакими компаниями не обзаводился.
Но были у него некоторые привычки, вызывавшие у курсантов, незлобивую усмешку и служившие поводом для шутливых реплик в его адрес во внеслужебное время. К примеру, он имел привычку мизинцем правой руки почесывать правый же уголок рта, прибавляя при этом к какой-либо фразе слово «было». Или еще: он не выговаривал сочетание звуков «БМ», а произносил «ММ». Вместо «обмотки» говорил «оммотки», «оммотать». Так как мы носили ненавистные обмотки, то это слово он употреблял достаточно часто, и курсанты постоянно язвили по этому поводу.
Из-за этих обмоток курсанты сплошь и рядом получали наряды от командиров, главным образом потому, что наматывали их не до самых колен, как положено, а значительно ниже, особенно когда шли в увольнение. Дело в том, что более низкая обмотка не так уродовала ногу, а курсантам, естественно, не хотелось выглядеть этаким чучелом.
Кроме того капитан Орлов не мог выговорить мою и Каро фамилии. Поэтому он попросту объединил их в одну. Получилось – «Джесбалтоян». У него и я и Каро были Джесбалтоянами. Это то и дело ставило нас в затруднительное положение еще и потому, что капитан немного косил. Поэтому, когда перед строем он произносил фамилию Джесбалтоян, не ясно было, кого он имеет в виду.
Однажды, спустя двадцать лет, иду по улице Бендерской, и вдруг слышу за своей спиной команду: «Курсант Джесбалтоян, два шага вперед!» Оборачиваюсь и вижу, за мной идет улыбающийся Скрипка – бывший курсант полковой школы, случайно увидевший меня на кишиневской улице. Мы вспомнили капитана Орлова и от души посмеялись.
Взаимоотношения служивших в полковой школе курсантов были нормальными. Все одного года призыва, поэтому «дедовщины», поразившей современную армию, тогда не было. Однако случались и нежелательные ситуации, связанные с разным уровнем общего развития курсантов и отдельных младших командиров.
Наш взвод в школе считался самым образованным, потому что все курсанты имели среднее и незаконченное высшее образование и лишь два командира отделения имели семилетнее образование. Так некоторые задиристые курсанты использовали свои знания на теоретических занятиях в неблаговидных целях. Они задавали командирам отделений каверзные вопросы, намеренно ставили их в неловкое положение, а потом, во время перерывов, злословили по поводу данных ими неверных ответов.
В ответ они под различными предлогами притесняли задир: давали наряды вне очереди, придирались к заправке постелей, чистке оружия, ношению формы, заставляли на плацу или в поле по несколько раз выполнять какое-либо трудное упражнение, хотя в этом не было необходимости. В этом ясно просматривалась ответная издевка.
Я, как помкомвзвода, пресекал подобные действия командиров отделений. После того, как одного из них перевели в стрелковую роту, а двух курсантов строго наказали, порядок был установлен.
6. Вне казармы. Увольнительные. Службу в армии мы, айкашенцы, несли не просто исправно, а отлично. У каждого из нас было по несколько благодарностей командования школы и даже полка, а некоторые из нас были удостоены почетного звания «Отличник РККА». В результате о службе айкашенцев появилась статья в районной газете «Сталинский путь» от 30 марта 1941 года. В ней в форме письма из Красной Армии, в частности, писалось: « … Старший сержант Делибалтаян - отличник боевой и политической подготовки. Около года он командует взводом, занимает ведущее место в подразделении, занесен на Доску Почета Сибирского Военного Округа.
Товарищ Марабян командовал отделением, а сейчас служит старшиной роты... Красноармейцы Джесмеджиян и Мазлумян - политгрупповоды... В их группах нет плохих оценок... Сержант Овсепян - отличник боевой и политической подготовки. Он всегда и везде впереди, много работает над собой, оказывает большую помощь товарищам в учебе...»
Как видно из письма в газету, все мои односельчане стали младшими командирами, причем некоторые, не обучаясь в полковой школе. Каким образом - мне неведомо. Возможно, экстерном или пройдя краткосрочные курсы, а, возможно, и просто по приказу командира полка, как старослужащие отличники боевой и политической подготовки.
В увольнение нас отпускали, как я уже писал, лишь раз в две недели. Но ходить было некуда. Городишко маленький. Единственным местом развлечения был кинотеатр. Некоторые курсанты и младшие командиры посещали общежитие Зоотехникума. Пару раз побывал там и я. Но танцев или других массовых мероприятий я не видел. Наверное, они и не проводились. Поэтому в городе мы часто навещали фотоателье. Мы любили фотографироваться и посылать свои фотографии родным, друзьям, девушкам. Чтобы выглядеть получше мы просили у старослужащих сапоги (не фотографироваться же в обмотках), фуражку (у нас были только пилотки и буденовки), бинокль и т.п. А однажды кто-то одолжил мне незаряженный револьвер. Скорее всего, это был командир взвода лейтенант Шурыгин – очень славный, спокойный командир.
Моя мама сохранила фотографии тех лет. Некоторые из них сберег и Каро. Каждая фотография – это два пребывания в увольнении. Один день, когда фотографировался, другой – когда получал фотографию.
Увольнительная давалась только в порядке поощрения, а самоволки карались беспощадно. Возвращение в казарму с опозданием более чем на двадцать минут, также считалось самоволкой, и было подсудным делом. Опоздание на меньшее время наказывалось гауптвахтой. Эти требования все знали отлично и соблюдали неукоснительно.
Обычно увольнение давалось на время до вечерней поверки, т.е. до 22-30. Но все возвращались не позже, чем за десять минут до начала поверки. Хронометром служили часы, висевшие над тумбочкой дневального у входа в казарму. По ним мы все сверяли свои часы. Прибывший из увольнения докладывал о своем возвращении дежурившему по школе младшему командиру, а дневальный отмечал в имеющемся у него списке время прибытия. В тот выходной день, о котором пойдет речь (это случилось зимой на втором году нашей службы), среди получивших увольнительную были – Каро Делибалтаян, Иван Песков и Сандомирский. К положенному времени они не вернулись, и я забеспокоился. Ведь на улице мороз, пурга. Пошел к дневальному, и тут же к моей радости послышался топот сапог по лестнице, и раскрасневшиеся Иван и Каро почти вбежали в коридор.
Но нет Сандомирского – строгого блюстителя дисциплины и порядка. До поверки остались считанные минуты. Уже подана команда: «Выходи строиться!» Вышел из канцелярии и начальник школы капитан Орлов. По выходным он всегда лично принимал рапорт о вечерней поверке. А Сандомирского все нет. На это обратили внимание все: ведь строил школу на вечернюю поверку обычно старшина. И вот команда: «Становись!» Подал ее дежурный по школе. Часы показывают без двух минут половину одиннадцатого. В этот момент входная дверь с шумом распахивается и в проеме показывается заиндевевший и запыхавшийся от бега наш старшина. Капитан Орлов, выслушав его рапорт о возвращении, посмотрел на него многозначительно и сказал свое обычное: «Было, значит...»
Сандомирский принял доклады помкомвзводов о наличии личного состава, доложил начальнику школы и подал команду: «Разойдись!»
На другой день старшина оправдывался: мол, часы наручные, возможно от мороза или растаявшего снега остановились, а заметил он это слишком поздно. Нахлобучки от капитана ему не было, но сам он запомнит случившееся на всю жизнь. Мы ему поверили, хотя в умывальнике сержант Скрипка не раз разыгрывал сцену возвращения блудного сына Сандомирского в казарму и его рапорт начальнику школы. При этом слово «блудный» у него имело совсем не библейский смысл.
Побывал я и в краткосрочном отпуске. Это было связано с печальным событием. В конце ноября 1940 года мама прислала мне телеграмму – «отец очень тяжело болен», а буквально на другой день пришло телеграфное сообщение, заверенное сельсоветом, что отец умер…
Командование полка решило дать мне краткосрочный отпуск. Конечно, на похороны я не успевал: дорога отнимала почти пять суток, но можно и нужно было помочь семье как-то перезимовать и вообще решить, как жить матери с моим младшим братом в дальнейшем.
Когда я выезжал из части, в Сибири стояли обычные для этого времени морозы. Естественно, я был соответственным образом обмундирован. Но в Крыму стояла теплая солнечная погода, поэтому пришлось снять теплое белье, валенки и одеться полегче. Сапоги я предусмотрительно взял с собой, а вот фуражки у меня не было, пришлось ходить в буденовке.
Встреча с матерью и братом вышла и радостной и печальной одновременно. Брат заметно вытянулся, ему было уже без месяца шестнадцать лет. Мать рассчитывала, что пока я служу в армии, перебиться шитьем, а там будет видно.
Через военкомат я получил наряд на дрова, уголь и завез их домой. Выделили нам и какую-то материальную помощь. Директор школы предложил маме зачислить ее уборщицей, но она отказалась. Приехала в Субаш и приятельница матери Соня Эйриян. О ней и ее семье я обязательно напишу отдельно. Жизнь этой семьи оказалась очень трагичной… Пробыв дома несколько дней, я уехал обратно в часть.
7. Военные лагеря В годы моей службы на летний период части выводились полевые лагеря. Наш полк, например, выезжал в Алтайский край. Недалеко от Бийска на левом берегу реки Бия на опушке большого соснового бора был разбит палаточный городок для целой дивизии. Несколько в стороне проходил широко известный в Сибири Чуйский тракт.
Армейская палатка – это целый дом. В ней размещалось отделение полного состава (12 человек) с материальной частью и военным снаряжением. Спали солдаты на нарах покрытых матрасами, но застилались простынями и одеялами, как на обычных кроватях. Выглядело это довольно красиво. Полы палатки приподнимались, так что «помещение» постоянно проветривалось. О подъеме и отбое оповещал горн. Распорядок дня был примерно такой же, как и на зимних картинах. Только подъем был на час раньше.
С утра и до обеда вся школа занималась на стрельбище, которое находилось от палаточного городка на расстоянии семи километров. Преодолевалось это расстояние туда и обратно только бегом и при полном снаряжении: ранец, скатанная шинель, и страшно ненавидимый нами противогаз. Назывался такой бег - марш-бросок. Бывали марш-броски и на большее расстояние – до двадцати километров. Гимнастерки от постоянного пота, а температура на Алтае летом под тридцать и даже больше градусов, покрывались солью и не выдерживали больше одного сезона, хотя мы их при первой же возможности стирали в реке. Во время марш-броска временами подавалась команда «Газы!» или какая-либо другая, требующая соответствующей реакции. К примеру, «Воздух!», «По-пластунски вперед!» и т.п. На стрельбище проводились не только стрельбы по мишеням, но и разборка, и сборка оружия, тренировки по рукопашному бою и другие формы военной подготовки.
Однажды, полковой школой в полном составе были проведены учения «по преодолению участка, зараженного ипритом» в процессе «наступления на укрепленную полосу противника". Каждый из нас приготовил для себя из стеблей кустарника маты, с таким расчетом, чтобы при падении на него тело не соприкасалось с землей. Выдали всем противохимические защитные чулки-сапоги до бедра и накидки. Одели в другое - старое, бывшее в употреблении нижнее белье, гимнастерки, штаны и вывели на исходную позицию. Тут же была подана команда «Газы!»
Мы надели противогазы. Вся лежавшая перед нами местность была обрызгана настоящим боевым ипритом и имела оранжевый цвет. Началось наступление. Короткими перебежками, пользуясь матами, падая и вновь поднимаясь, мы преодолели эту полукилометровую территорию «противника» и кинулись в атаку. Задача была выполнена.
Начался новый этап обучения: личная санитарная обработка и дегазация оружия. К месту окончания наступления был подтянут по левой обмывочный пункт, имевший два входа. У одного мы сняли с себя всю бывшую на нас во время наступления одежду (ее потом дегазировали в специальных фургонах), а у другого, после помывки получили наше обычное обмундирование. Маты были сожжены, чулки и накидки отданы в дегазацию.
Дальше шла дегазация личного оружия - винтовок и пулеметов. Они были разобраны до последнего винтика, прочищены специальной жидкостью, смазаны и вновь собраны. Мы построились, получили благодарность и с песнями отправились в свой палаточный лагерь.
Кроме этого мне вспоминается еще один эпизод из боевой подготовки во время срочной службы в армии. На этот раз проводились учения в масштабе дивизии, а назывались они - «Наступление в предполье с боевой артиллерийской стрельбой».
Рано утром, позавтракав, подразделения полка, в том числе и полковая школа, двинулись походным маршем в Бийскую степь. Стояла тридцатиградусная жара, а мы шли в полном боевом снаряжении. У каждого фляга кипяченой воды. С нами – походные кухни, которые накормили нас обедом.
Пройдя походным маршем тридцать километров, к вечеру мы вышли на исходные позиции для наступления. Всем приказали окопаться, и за несколько часов каждый вырыл себе ячейку в полный рост. Затем съели свой сухой паек и, стоя, немного вздремнули.
На рассвете после команды: «Приготовиться к бою!» началась артиллерийская стрельба. Снаряды летели через наши головы и разрывались в непосредственной близости от окопов. Но расчет был точный, они не могли нас поразить. Затем артиллерия перенесла огонь вглубь условного противника, а мы по команде «Вперед, на врага!», двинулись за огневым валом. Было довольно страшновато и чувствовалось, что старшие военачальники, которые шли с нами в одной цепи, находятся в напряжении, беспокоясь за исход стрельбы.
Артиллерия еще раз переносит свой огонь вглубь обороны противника, и мы с криком «Ура!» бросаемся в атаку. Противник побежден. Учение закончено. Наконец напряжение у всех спало, только очень хочется пить, а воды нет. И лишь спустя пару часов привезли кипяток.
Пишу это и вспоминаю, что в одном из боев Отечественной войны мне пришлось пережить нечто подобное. Наш батальон находился в засаде. Финны, наткнувшись на нее, пошли напролом, ибо деваться им было некуда. Бой был не на жизнь, а на смерть, временами схлестывались врукопашную. Но когда сражение закончилось, главным чувством была жажда. Пить хотелось страшно, и я выпил полную каску воды, зачерпнутой из лесного мшистого болотца. Вода была коричневатого оттенка, с ошмотьями мха, но холодная и, наверное, безвредная, так как я потом ничего плохого не почувствовал.
8. 22 июня 1941 года В полевых лагерях хорошо был организован и досуг красноармейцев. Особенно нам нравилось посещать спортивные площадки при текстильном комбинате. Свободные от дежурства красноармейцы проводили свой досуг на спортплощадках и футбольном поле текстильного комбината. К тому же здесь работал в основном женский персонал, и это делало наши посещения более интересными.
22 июня 1941 года был воскресный выходной день. Стояла чудесная, летняя погода. Она, как и вся природа Алтая, напоминала нам, южанам, коих в части было немало, наш родной солнечный край. Время, когда колосья хлебов покрывались золотом, а сады дарили людям чудесные плоды черешен, вишен и абрикосов.
В этот день шли соревнования, шумели болельщики, из динамиков звучала популярная музыка. Но вот всеобщий веселый настрой внезапно прерывается сообщением по радио о том, что сейчас будет передаваться важное правительственное заявление. Было 16 часов по местному времени. Из репродукторов послышался голос Молотова, который сообщил о вероломном нападении фашистской Германии на нашу Родину.
Так началась для нас Великая Отечественная война. Уже через двенадцать часов лагерь опустел. Все части выехали в места своей постоянной дислокации.
ГЛАВА 2 СОЛДАТЫ КАРЕЛЬСКОГО ФРОНТА I. На фронт. Война! Это слово, ранее неоднократно слышимое, на сей раз прозвучало в наших сердцах грозным набатом и вызвало беспокойство за родных и близких, находившихся вблизи границы.
Мы знали, что в Европе уже два года идет война, и с тревогой думали о ней, но надеялись, что она не заденет нас в ближайшее время, а может быть и совсем минует. Однако нашей надежде не суждено было сбыться. Война стала для нас явью…
Первой реакцией тех, кто слушал тогда правительственное сообщение, было похоже на удивление, на грусть, внезапно навалившуюся после прерванной радости. Затем наступила какая-то суетливость, торопливые сборы и быстрое возвращение в палаточный лагерь. Здесь по тревоге уже осуществлялись все необходимые мероприятия для возвращения на зимние квартиры, и рано утром следующего дня мы уже выехали.
По прибытии в Куйбышев нашей группе младших командиров: Делибалтаян, Песков, Скрипка, Кобец, Сандомирский, Глушков, я и другие – всего 18 человек, в мае месяце сдавшим экзамены на звание «младший лейтенант», было приказано отправиться в штаб СибВО, расположенный в Новосибирске. Быстро собравшись и попрощавшись с товарищами, мы в приподнятом настроении отправились на железнодорожную станцию. Еще бы, предстояла поездка, как сейчас сказали бы, за офицерскими погонами. Уже в поезде настроение у нас немного подпортилось, когда обнаружилось отсутствие Ивана Пескова, у которого находился наш общий продовольственный аттестат. Где и почему он замешкался, неизвестно, но к отправке местного поезда, идущего до Барабинска, он опоздал. Руткевич видел его пытавшегося вскочить на подножку последнего вагона, но, видимо, сделать это ему не удалось. Пришлось Ивану добираться до Барабинска «на своих двоих», а нам – его ждать. Но все обошлось. В штаб СибВО мы прибыли вовремя. Здесь нам зачитали приказ о присвоении званий и направили в распределительный батальон, расположенный в армейских палатках на танкодроме.
Назначение этого подразделения, созданного сразу же с началом войны, состояло в том, что здесь экипировались прибывшие из различных районов области мобилизованные, составлялась на них документация и сколачивались маршевые роты, которые затем отправлялись либо на комплектование новых частей, либо прямо на фронт. Через этот мобилизационный пункт прошли тысячи и тысячи воинов Красной Армии.
Наша задача состояла в том, чтобы включиться в проведение этой работы, которая шла круглые сутки. Пробыли мы здесь недели две, не более. Некоторые из нас отсюда с маршевыми ротами отправились на фронт, другие - в западные полки. А Ивана Пескова, Руткевича и меня зачислили на Курсы Усовершенствования Командного Состава. КУКСы помогали командирам обрести новые тактические знания, восстановить навыки в стрельбе, подготовиться физически. Но главное, конечно же, заключалось в том, что на этих курсах происхо дила передержка части командного состава для пополнения им формируемых резервных полков.
Дисциплина здесь была железной, порядки строгие, а учеба длилась весь световой день. Постоянно проводились марш-броски с полной выкладкой. Никаких выходных и увольнений. Движение вне казармы только строем. Знаки отличия не носились.
В сентябре по тревоге нас погрузили в эшелон и отправили, но не на Запад, как мы ожидали, а на Восток. Мы терялись в догадках, но вскоре все выяснилось. Часть слушателей, в том числе Песков, Руткевич и я, были высажены в Канске (Красноярский край), а другие отправились дальше. Оказывается в Канске формировался 120-й лыжный полк. Мы втроем сначала разместились в казарме, а потом - на частных квартирах.
Наконец нас обмундировали по-комсоставски. Главное украшение - широкий ремень с портупеей и блестящей пятиконечной звездой на пряжке и долгожданные рубиновые кубари на петлицах. Одна беда - шинель оставалась солдатской. Тогда мы втроем решили перешить их в двубортные. Имея три шинели, одну отдавали портному, а сами как-то обходились двумя.
Могли ли мы предполагать, что в условиях боя совместное пользование шинелями найдет иное применение? Бывало, ночью в снежном окопе мы с Песковым на хвойные ветки стелили одну шинель под себя, а другой укрывались, согревая друг друга. В такой «постели» особо не поспишь, но вздремнуть часок удавалось.
Резервисты к нам прибывали из разных районов Красноярского края, Иркутской и Читинской областей. Это были настоящие сибиряки - физически крепкие и закаленные в труде, привыкшие к суровым условиям холодного края и знающие обязанности солдата не понаслышке. Большинство из них хорошо ходили на лыжах и совсем недавно отслужили положенное время в рядах Красной Армии.
Нас с Иваном назначили командирами минометных рот. Однако он попросился, и его перевели ко мне командиром взвода. Укомплектовалась рота и другими командирами. Моим заместителем назначили Петра Никулина – коренной канский житель, до войны работавший в системе лесоперерабатывающей промышленности. Политруком роты назначили Михаила Новичихина. Командирами взводов, кроме Пескова, стали также младшие лейтенанты Калугин, Дорофеев, Прозухин и Щербаков – все сибиряки.
Началась боевая и политическая подготовка. Особое внимание уделялось изучению материальной части минометов и лыжной подготовке. Оружие было новой модификации, а лыжи – армейские, более широкие, чем спортивные или прогулочные. Лыжи просмолили, крепления подогнали под обувь, и стали устраивать лыжные походы.
Одновременно шло формирование других рот и батальона в целом. Комбатом назначили лейтенанта Муранова. Комиссаром – старшего политрука Пущина, командирами стрелковых рот – Никитина, Каткова, Анисимова. Батальон получил наименование - 191-й ОЛБ (отдельный лыжный батальон). По ходу войны им в разное время командовали майор Виноградский, старший лейтенант Зуев, капитан Алябышев. Последним командиром 191-го ОЛБ довелось стать автору этих строк. Моими заместителями были: по политической части - майор Кузьмин, а по строевой – капитан Голованов.
Наконец 12-го декабря 1941 года наш 191-й ОЛБ прибыл на станцию Канск и погрузился в эшелон. Проводы были обычные. Народу собралось сравнительно немного, т.к. среди мобилизованных оказалось мало жителей Канска. И все же на перроне кроме родственников, уезжающих на фронт бойцов, собрались, еще и представители общественности, девушки из какого-то училища и другие провожающие. Играл духовой оркестр.
Меня провожать было некому. Старушка, у которой я жил, собралась было на вокзал, но я отговорил ее, ибо наступили довольно сильные морозы, а когда наш эшелон отправится, никто не знал. Перекрестив меня и поцеловав в лоб как сына, она, всплакнув, пожелала мне доброго пути, и вернуться с победой.
Перевозка воинских подразделений железнодорожным транспортом была четко организована. Наш эшелон двигался по Транссибирской магистрали без каких-либо задержек и имел лишь четко обозначенные плановые остановки. Мы обгоняли пассажирские поезда, грузовые составы, а нас, в свою очередь, обгоняли эшелоны с танками, артиллерией, самолетами и другими военными грузами. Навстречу нам шли поезда с эвакуируемым оборудованием, рабочими и их семьями, ехавшими к местам новой дислокации заводов.
20-го декабря мы уже были на станции Киров, а на следующую ночь прибыли в город Слободской. Примерно в двух-трех километрах от города, в лесу были подготовлены огромные землянки, в каждой из которых можно было разместить стрелковую роту полного состава. Здесь, находясь в Резерве Главного Командования, нам предстояло ждать приказа о направлении на какой-то участок фронта.
Расположившись в этих землянках, батальон приступил к боевой учебе, в основном к тактической и лыжной подготовке. Лесистая местность, перемежающаяся полями, широкая река Вятка создавали необходимые для этого условия.
Но вечера были относительно свободными и командному составу, не занятому дежурством, разрешались краткосрочные увольнения. Использовались они для посещения Дома культуры, сравнительно недавно построенного и представлявшего собою довольно обширное здание с концертным и кино залами, другими удобными для массовых мероприятий помещениями. Здесь происходили знакомства и устанавливались связи молодых командиров со слобожанками, которые у некоторых продолжались всю войну.
Но в одну из ночей начала февраля 1942 года батальон был поднят по тревоге, погрузился в железнодорожные вагоны и тронулся теперь уже непосредственно к местам боевых действий. Через сутки мы прибыли на прифронтовую станцию Оять, недавно освобожденную в ходе боев на Тихвинском направлении.
Здесь уже во всем чувствовался фронт. Везде следы бомбежек. На путях стояли цистерны с горючим, вагоны с армейским грузом, «летучка», готовая отправиться за ранеными, поблизости из укрытий ощетинились стволы зениток. Гражданского населения почти не видно. На западе и северо-западе слышалась артиллерийская канонада. Тут уже все сразу осознали - мы на фронте! Лица бойцов посуровели. Но нам предстояло еще свершить лыжный переход вдоль фронта на север, к месту предстоящих боев.
2. «Боевое крещение» Еще летом 1941 года немецко-фашистские и финские войска пытались коротким, но массированным ударом овладеть Ленинградом. Когда им это не удалось, они предприняли наступление, которое должно было завершиться образованием внешнего кольца блокады северной столицы. Но разгром немцев под Тихвином сорвал их планы. Отступившие финны, понеся большие потери, закрепились на рубеже реки Свирь между Ладожским и Онежским озерами. После январских боев 1942 года в районе деревень Гора – Южные и Северные Бараки части Красной Армии, имея перед собой превосходящие силы противника и заняв выгодные позиции, также перешли к обороне. Но оборона эта была необычной. В силу особенностей лесистой и болотистой местности, она не имела сплошной линии, а представляла собой отдельные укрепленные очаги с большими разрывами между обороняющимися подразделениями. Эти разрывы минировались или прикрывались артиллерийским огнем. Аналогичной на данном участке фронта в то время была и оборона финнов. Функции контроля в наших частях исполняли небольшие лыжные отряды, которые патрулировали дороги, просеки, выполняли роль разведки и нередко вступали в бой с лыжниками противника, преследовавшими те же цели.
Именно сюда, в расположение южной оперативной группы войск 7-й Отдельной Армии в начале февраля 1942 года и прибыл наш 191-й ОЛБ, совершив стокилометровый марш на лыжах от станции Оять.
Деревня Чикозеро - место нашей дислокации находилась примерно в двадцати километрах от переднего края обороны. Жителей в ней не было и, выставив караулы, мы разместились в пустующих домах.
Несколько дней шла подготовка к предстоящей первой боевой операции. В моей роте опробовалась материальная часть - новые 50-мм и 82-мм минометы, модифицированные волокуши, отрабатывалась тактика ведения боя в условиях леса, велась политическая работа с личным составом.
Много потрудился в эти дни политрук роты Михаил Новичихин, в прошлом редактор одной из районных газет в Красноярском крае. Он рассказывал бойцам о положении на фронтах, о героических защитниках Ленинграда, о боевых действиях лыжников в финскую кампанию. Человек душевный и высокообразованный, он всегда находил нужные слова, чтобы поддержать морально бойца, потерявшего близких в войне, вызвать у людей священное чувство ненависти к врагу, посягнувшему на честь Родины. Хорошим помощником ему был парторг роты - казах из Семипалатинска, старший сержант. Это был немолодой, несколько тучный, круглолицый человек, умудренный жизненным опытом, спокойный, рассудительный.
21-го февраля в 23.00 в одну из землянок штаба 536-го стрелкового полка, расположенного в районе Чикозера, были вызваны командиры и комиссары 191-го и 192-го лыжных батальонов, начальники их штабов, командиры и политруки рот. Сюда прибыл полковник - начальник штаба южной оперативной группы, чтобы поставить перед нами боевую задачу. Вызов, наряду с командирами батальонов, командиров и политруков рот объяснялся тем, что в бой мы шли впервые. Задача была не только поставлена, но и разъяснена в подробностях, с советами по её выполнению.
Суть её заключалась в следующем: 192-й ОЛБ должен был, используя один из незащищенных стыков между финскими подразделениями, пройти в тылы противника, напасть на штаб полка, расположенный в селе Гоморовичи, захватить пленных и штабные документы.
Для обеспечения успеха в решении этой главной задачи нашему батальону предстояло оседлать дорогу, соединяющую Гоморовичи с деревней Ананьевской, чтобы не допустить подхода подкреплений к штабу финского полка. Кроме того, артиллерия нашего 536-го полка должна была вести отвлекающий огонь на другом участке обороны финнов.
Поставив задачу, полковник пожелал успеха. Командиры немедленно ушли в подразделения. Выход на операцию был назначен на 2-00 22-го февраля.
Но батальоны выступили неполным составом. Например, моя минометная рота оставила в деревне взводы 82-мм минометов и шла в бой лишь с взводами ротных 50-миллиметровых минометов.
Диктовалось это тем, что путь предстоял неблизкий, да и в условиях непроходимой тайги, передвигаясь на лыжах, было трудно транспортировать 82-мм минометы, снижалась маневренность подразделения. А в предстоящей операции именно скорость перемещения была важным условием успеха.
В районе боевого охранения к нашему батальону присоединились три партизана, в том числе одна девушка. Они видимо, были жителями этих мест, отлично знали лес, хорошо ходили на лыжах. Мы обратили внимание, что крепления на их лыжах состояли лишь из дужки, перетянутой сыромятным ремнем, а на валенках закреплена небольшая, размером 2x1 см деревяшка. Партизаны, используя это нехитрое приспособление, легко снимали и надевали лыжи. В дальнейшем мы тоже перешли на такие крепления, сдав старшине свои полупьексы, которые были просто неудобны.
Партизаны пошли впереди батальона, показывая более короткий и безопасный путь. За ними шло отделение разведки, по бокам - боевое охранение, а в арьергарде - отделение саперов, прикрывавшее тыл и минировавшие лыжню, чтобы ею не мог воспользоваться противник. Расстояние до места предстоящей операции было немалое - примерно 15-20 километров от боевого охранения.
Шли ночью, лесом, лыжа к лыже, по еле угадываемым тропам, по просекам, в полном безмолвии. Бойцы в маскхалатах казались привидениями в белых саванах. Снег причудливыми шляпами лежал на вековых деревьях, буреломе, кустарниках, делая их похожими на живых существ. Все нас настораживало, но это и неудивительно: ведь в боевой операции мы участвовали впервые.
Вдруг раздались короткие очереди автоматов, а затем затарахтел ручной пулемет. Это головной отряд нашей разведки, выйдя на дорогу, ведущую к Гоморовичам, был обнаружен лыжным дозором противника и вынужден был вступить в бой, чтобы не дать возможность ему уйти.
Спустя примерно час, а к этому времени основные силы батальона уже вышли к дороге, оседлали ее, появилось более крупное подразделение финнов. Оно также ограничилось перестрелкой, а когда подошла подмога, противник, разбившись на группы, стал охватывать нас полукольцом. Наш комбат Муранов, разгадав маневр финнов, усилил фланги пулеметными расчетами и не дал противнику возможность атаковать их. Открыли огонь и минометы.
В это время по рации поступило сообщение, что 192-й ОЛБ выполнил задачу и отходит на исходные рубежи. Комбат так же отдал приказ на отход к линии нашей обороны, поставив в арьергард сильное прикрытие. Но финны не стали идти по нашему следу, а обошли отходящий и растянувшийся на лыжне батальон с флангов и устроили засаду. Так мы понесли первые, самые болезненные потери… Были они и у противника, который, несмотря на свою маневренность, оказался прижатым нашим арьергардом, обошедшим его с тыла, и вынужден был оставить поле боя. По возвращении в расположение наших войск бойцы и командиры, возбужденные недавним сражением, оживленно комментировали детали своего боевого «крещения».
3. Апрель 1942 года. Апрельская наступательная операция 7-й Отдельной Армии занимает в боевой летописи 191-го ОЛБ памятное место. Это была первая операция, в которой проявился наступательный порыв наших воинов, жаждущих быстрейшего разгрома ненавистного врага. С ней связано немало воспоминаний об однополчанах, их ратных подвигах и судьбах. К этой странице боевых действий на фронтах я, очевидно, не раз буду возвращаться в своих воспоминаниях.
Для нас, лыжников, апрельская операция была связана, прежде всего, с овладением высотой Рябова Гора, господствующей над деревней под таким же названием на тракте, соединяющем Ленинград с Петрозаводском. Не касаясь тактических замыслов и действий по овладению высотой, расскажу лишь о некоторых запомнившихся мне эпизодах боев на этом «островке» апрельского наступления. Об одном из таких эпизодов напомнила мне встреча со старым другом Иваном Песковым в Кишиневе. Поэтому начну именно с этой памятной встречи.
В 1959 году в один из жарких летних дней в дверь нашей квартиры вдруг постучали. По счастливой случайности в это время я оказался дома - был обеденный перерыв. Открываю дверь, и вижу белокурые головки двух девочек, а за ними улыбающиеся лица Вани и его жены Кати. Несказанно обрадовавшись, крикнул жене: «Ксана смотри, кто к нам приехал!» И самыми первыми, и поразившими меня словами Вани, произнесенными прямо в прихожей, были такие: «Благодарите этого человека за то, что ваш отец жив остался!» Сказал и еще что-то, но из всей той тирады, в которой чувствовалось душевное волнение, в мою память врезались именно эти слова. Но почему он так сказал я сразу и не понял. А уже вечером мы много говорили, и в том числе вспоминали события того далекого апреля, в известной мере судьбоносных для нас обоих.
Высота и деревня Рябова Гора были обозначены на наших картах, как ближайшая цель атаки 191-го ОЛБ, действовавшего в составе 114-й стрелковой дивизии, начавшей 2-го апреля 1942 года совместно с другими соединениями 7-й Отдельной Армии наступле ние в дефиле между Ладожским и Онежским озерами с задачей выхода на южный берег реки Свирь на всем ее протяжении вверх по течению от города Лодейное Поле.
Весна в тот год запоздала, стояли небольшие морозы, снег лежал толстым слоем, уплотненный, и наш 191-й лыжбат действовал в боевой операции, как и положено, на лыжах и в маскхалатах.
Наше наступление оказалось для финнов неожиданным, и мы лыжники, не встретив особого сопротивления, вышли на тракт. Уничтожив имевшиеся там огневые точки, батальон занял деревню, а затем двумя ротами при поддержке минометов сходу атаковал высоту Рябова Гора. Штурм был мощный, противнику не дали опомниться после боя в деревне, и он, оставив высоту, скатился по противоположному склону вниз, к рощице. Заняв гребень Рябовой Горы, мы ринулись за отступающим противником, однако он успел закрепиться на заранее подготовленном в рощице рубеже и открыть губительный для нас огонь. Мы залегли. Часть бойцов, прижатая огнем противника, оказалась на голом склоне высоты и представляла хорошую мишень для врага. Правда, ему не давали возможность вести прицельный огонь наши бойцы, прорвавшиеся в рощицу и залегшие за стволами деревьев, но положение наше было трудным и опасным. Попытки смельчаков, залегших на склоне, подняться в атаку кончались неудачей. Раненые стали звать на помощь: «Братцы, помогите!» - слова эти жгли душу…
Развязка пришла с наступлением темноты. Подобрав убитых и раненых, мы отошли на гребень высоты. Раненых перенесли в один из домов деревни. Среди них был и мой первый ординарец Афанасий. Полученное им ранение в голову оказалось смертельным…
Заняв высоту, стрелки стали окапываться. Снег лежал глубокий, хорошо спрессованный, и окопы в полный профиль были сооружены непосредственно на гребне высоты. Минометчики перенесли свои 82-мм минометы из деревни на новый огневой рубеж, подготовленный на противоположном от противника склоне, несколько ниже гребня Рябовой Горы. Вырыли в снегу траншею, даже соорудили блиндаж из стволов деревьев, которые удалось срубить вблизи огневой позиции. Словом, сделали в тех условиях все возможное, чтобы удержать высоту в случае контратаки противника.
В тактическом плане Рябова Гора была важным рубежом. Она господствовала над трактом и позволяла развивать наступление в северном от дороги направлении. Поэтому командование дивизии решило укрепить этот рубеж батальоном 363-го стрелкового полка, а перед лыжбатом ставились новая задача – выйти к огневой позиции артиллерийской батареи, захватить ее и закрепиться в этом районе.
82-мм минометы было приказано оставить в распоряжении батальона, сменившего нас на Рябовой Горе, с целью усиления его огневой мощи. В роте было два взвода этих минометов, ими командовали младшие лейтенанты Песков и Дорофеев. И я решил одного из них оставить со сдвоенным взводом, а другого взять с собой на новую операцию, назначив его командиром взвода 50-мм минометов вместо выбывшего из строя младшего лейтенанта Калугина. Я уже было решил отдать приказ об оставлении на «обжитой» высоте Пескова, но он упредил меня просьбой взять с собой на предстоящую боевую операцию: «Позволь мне быть с тобой в предстоящем бою!»
Я согласился. Вспомнил, что Ваня очень переживал, когда по приказу комбата он со своим взводом был оставлен в деревне и не принял участие в «боевом крещении» нашей минометной роты, хотя и очень хотел быть с нами рядом. А еще вспомнил, что в период формирования лыжбата в Канске, Иван просил командование не назначать его командиром стрелковой роты, а оставить в качестве командира взвода возглавляемой мною минометной. Его просьбу удовлетворили, и мы с ним были вместе до первого его ранения, которое произошло несколько позже в ходе все той же апрельской операции.
Но вопреки всем оптимистическим предположениям, судьба оставленных на Рябовой Горе взводов 82-мм минометов оказалась трагической. Ночью финны внезапно атаковали высоту. Удар они нанесли с тыла, и он пришелся как раз на огневые позиции моих ребят. Они первыми вступили в рукопашную и почти половина их полегла в жестокой схватке… В том числе погиб и младший лейтенант Дорофеев. Оставшиеся в живых отошли к деревне. (Командир минометного взвода 191-го ОЛБ младший лейтенант Дорофеев Семен Трифонович 1914 г.р. погиб в бою 12.04.42 г. Похоронен в братской могиле в деревне Шеменичи Подпорожского района. По данным ОБД-Мемориал в этот день и скорее всего в этом бою 191-й ОЛБ только убитыми потерял 110 человек. В том числе 8 человек начсостава, из них 2 командира роты, 23 человека младшего начсостава и 79 рядовых красноармейцев… – прим.Н.Ч.)
Что же касается нашего лыжбата, то он выполнил задачу. Мы вышли на новый рубеж в тылу противника, но последовал приказ вернуться на тракт. Здесь мы и узнали о судьбе своих боевых товарищей, оставленных на Рябовой Горе…
Видимо, именно эти события имел в виду мой друг, когда говорил своим юным дочерям, что остался жив благодаря нашей боевой дружбе.
4. Иван Песков. Из всех моих однополчан самым близким моим другом в годы войны был Иван Песков. Он отличался верностью, установившимся между нами отношениям взаимной преданности, готовностью в любую минуту защитить товарища от смертельной опасности вызволить его из беды. Именно о таких людях на фронте говорили: «Я пошел бы с ним в разведку!»
С Иваном Ильичом мы вместе отслужили два года в полковой школе, а затем прошли дорогами войны в одном подразделении, а впоследствии - в одной дивизии. Неудивительно, что его имя часто встречается в моих рассказах. Дружба наша продолжается и по сей день.
а. Один из многих. На войне у меня было немало талантливых и отважных командиров взводов. Иван Ильич Песков - один из них. В части, где мы служили до войны, его за спокойный, уравновешенный характер, за физическую крепость и выносливость, а еще и за любовь к родному Архангельску, по-доброму прозвали «архангельским мужичком».
На фронте он стал прекрасным командиром, вдумчивым и смелым, до конца преданным долгу и присяге. Особенно отличился Иван Песков в апрельских боях 1942 года на Карельском фронте. Перед нашей дивизией стояла задача не дать финнам возможность снять с оборонительных рубежей часть своих сил и перебросить их на ленинградское направление. Но противник, перегруппировавшись, восстановил статус-кво и даже предпринял на нашем участке попытку выбить нас из своей обороны.
Время было весеннее. Снег, лежавший нетронутым до середины апреля, вдруг начал бурно таять. Потекли ручьи, вскрылись болота, и мы, лыжники, стали обычным стрелковым батальоном. Вместе со снегом растаял и зимник, дорог не стало. Подвоз боеприпасов и продовольствия осуществлялся несколькими танкетками и был весьма и весьма скудным. Когда в роте практически не осталось мин, комбат решил использовать моих ребят в качестве стрелков.
Ивану было приказано вооружить свой взвод ручными пулеметами и прикрыть, вернее, усилить левый фланг обороны батальона. Именно здесь финны особенно яростно атаковали.
Сражение было жарким и обе стороны несли потери. Дважды финны поднимались в атаку, но безуспешно. Во время одной из них, когда несколько солдат противника оказались почти у бруствера окопа, Иван, выпрямившись во весь рост, словно богатырь, и взяв пулемет на руки, стал разить им противника, уже готового прыгнуть в окоп. Атака врага захлебнулась и в тот день больше не повторялась.
Но сам Иван был ранен в бедро. Санитары принесли его на командный пункт батальона, находившийся в рощице за небольшой сопкой. Отсюда происходила эвакуация раненых в медсанбат на тех танкетках, которые подвозили боеприпасы. Здесь и произошло наше с ним расставание. Оно вышло таким, как у всех друзей в подобных случаях на войне. Слов сказано мало и только добрые пожелания, пожатие рук и похлопывание по плечу...
Свидетель этой сцены раненый минометчик из взвода Пескова, к которому я подошел с целью подбодрить его, рассказал мне, как происходило это сражение, добавив в конце: «Наш лейтенант молодец! Во!» - и поднял вверх большой палец.
б. Минометы, огонь! После излечения Иван Ильич вернулся в 114-ю дивизию, но не в родной ОЛБ, а в 763-й стрелковый полк, куда его направили в качестве командира минометной роты. Служба эта для него была знакомой, и он энергично взялся за обеспечение боеготовности своего подразделения.
В то время 763-й полк находился в активной обороне. Вел бои «местного значения», целью которых было улучшение позиций, выявление намерений противника, определение его боеспособности, подавление огневых точек врага, срыв его попыток наступления, а также захват «контрольного языка». В этих боях порой участвовало до роты, а то и батальона солдат с обеих сторон и, конечно же, артиллерия.
Во время одного из таких сражений финны после короткой артподготовки и под прикрытием плотного огня из всех видов стрелкового оружия атаковали 6-ю роту полка и были близки к захвату ее оборонительного рубежа. Воспользовавшись тем, что замолк станковый пулемет и огонь стал заметно слабее, противник перебежками приблизился к нашим позициям. Еще один бросок – и в окопах бы завязалась рукопашная схватка. А непосредственная близость наступающей цепи врага от окопов не позволяла нашей артиллерии ударить по ней из-за опасения накрыть огнем и своих.
В этот критический момент на помощь стрелковой роте пришли минометчики Пескова. Именно они и решили исход боя. Иван Ильич быстро сориентировался в сложившейся обстановке, и перенес огонь 82-мм минометов на изготовившегося к атаке противника. А расчеты 50-мм минометов выдвинул непосредственно в боевые порядки стрелков, откуда они стали бить прямой наводкой.
Под воздействием такого мощного и внезапного огневого удара, уложившего значительную часть наступавших, финны откатились назад. Их атака на позиции 6-й роты была сорвана. Когда жаркое сражение закончилось, Ивану доложили: «Израсходован почти весь боекомплект».
в. Комендант переправы. Довелось Ивану Ильичу, будучи уже капитаном, участвовать в боях по форсированию Свири в районе Лодейного Поля и разгрому финской армии в районе Олонец-Видлица-Питкяранта. Это была крупная операция, заставившая Финляндию запросить мира.
Город Лодейное Поле лежал в руинах. Кругом одни развалины, среди которых были заметны замаскированные доты и дзоты, траншеи в полный профиль, протянувшиеся по самому берегу реки, колючая проволока на рогатках, торчащих из воды, да кустарник, образовавшийся, видимо, на местах, где когда-то росли деревья. Так выглядел наш оборонительный рубеж на восточном берегу Свири.
Первое, что было сделано прибывшими сюда частями - вырыты новые траншеи в глубине стартового рубежа для форсирования реки. Их соединили переходами с существовавшими окопами, причем все земляные сооружения были выполнены во весь человеческий рост, благо почва здесь оказалась песчаной, и работа шла споро. Подготовили свои огневые позиции и артиллеристы. Они оборудовали площадки для пушек, гаубиц, реактивных минометов и вырыли укрытия для личного состава и боеприпасов. Батареи размещались между ходами сообщений, т.е. непосредственно в боевых порядках пехоты, готовившейся к форсированию реки.
Одновременно с этим основная масса стрелковых подразделений, находясь в соседнем лесу, обучалась на небольшом озере навыкам форсирования водной преграды.
Противник в это время вел себя относительно спокойно, возможно, с целью не допустить преждевременного обнаружения своих огневых точек. Он изредка стрелял из орудий по нашим позициям, а из пулеметов - по видимым целям в прибрежных окопах. Надо полагать, финны не имели точного представления о времени и районе возможного наступления, а наше командование делало все возможное, чтобы ввести их в заблуждение на этот счет.
Сосредоточение войск в районе Лодейного Поля осуществлялось с соблюдением полной секретности. Тщательно маскировалось абсолютно все, что было связано с предстоящей операцией. Особое внимание уделялось сокрытию места, откуда начнется форсирование реки главными силами.
Прямое отношение к этой маскировке имел и Иван – в то время уже заместитель командира одного из батальонов 763-го стрелкового полка, назначенный комендантом переправы на этом участке. Перед подразделением, переданным в его подчинение, была поставлена задача - изготовить своими силами все необходимые средства для преодоления водной преграды: лодки, плоты, другие плавсредства, а также предпринять все необходимое для маскировки этой операции.
Работа закипела и прекращалась лишь ночью. Но лишь потому, что нельзя было жечь костры. Построенные лодки и свитые из прутьев чучела, похожие после того, как они были одеты в БУ обмундирование, радовали их создателей. Не обошлось и без острот по поводу схожести закрепленных на плотах и лодках манекенов с их прототипами.
Подготовленные плавсредства ночью были перебазированы к берегу реки и замаскированы в зарослях кустарников. А накануне наступления их еще раз проверили на пригодность. Лодки, рассохшиеся от жаркого солнца, а таких оказалось немало, были отбракованы, их заменили сборными плавсредствами заводского изготовления из резерва комдива. Мой друг лично еще раз их осмотрел, буквально прощупал, каждую лодку, каждый плот, крепление чучел, чтобы не допустить в ходе переправы непоправимого.
21-го июня 1944 года ровно в восемь часов утра на враже ский берег стали сбрасывать свой смертоносный груз бомбардировщики, а затем «запели Катюши», и ударили орудия и минометы. Одновременно с этим несколько в стороне от Лодейного Поля с позиций, занимаемых 763-м стрелковым полком, началась ложная переправа. Группа отважных бойцов, возглавляемых капитаном Горбуновым, толкая перед собой лодки и плоты с чучелами, стала вплавь продвигаться к вражескому берегу.
Расчет на то, что финны примут чучела за настоящих солдат, а ложную переправу за начало форсирования нашей дивизией реки Свирь, оказался оправданным. Вот как описал этот эпизод маршал Мерецков в своей книге «На службе народу»: «Небольшой перерыв насторожил финнов. Что это? Массовая переправа? Вон от русского берега поплыли плоты с солдатами. И притаившиеся огневые точки на западной стороне реки вдруг заговорили. Но то, что финны приняли за людей, были чучела, демонстративно пущенные через реку на плотах и лодках... Наши наблюдатели засекли места расположения пробудившихся к жизни огневых точек врага, а потом последовала уже прицельная стрельба...»
Когда наши части овладели противоположным берегом, перед подразделением Пескова была поставлена новая задача - собрать понтонный мост и обеспечить переправу по нему техники, прежде всего артиллерии. Осуществлялась эта задача под артогнем противника, который, хоть и был разбит на своей прибрежной оборонительной линии и потерял былую огневую мощь, однако откуда-то из глубины обороны продолжал изредка стрелять по реке. Но серьезно помешать работе по сбору понтонного моста и переправе этот огонь уже не мог.
Обязанности коменданта переправы Иван сложил с себя с получением приказа срочно догнать свой ушедший вперед батальон и принять командование на себя, т.к. комбата ранило.
Но в бою под Питкярантой мой друг был вторично, на этот раз тяжело ранен. На излечение ушло три месяца, но к осенним боям дивизии в Заполярье на Мурманско-Печенегском направлении он поспел вовремя.
В наши дни мой фронтовой друг со своей женой, дочками, внуками и правнуками живет в Запорожье. Как-то в письме к его дню рождения я, чтобы сделать ему приятное, послал свой рассказ с одним из эпизодов из его боевой биографии. Письмо удачно попало прямо к праздничному столу, и дочь его зачитала гостям. Смутившись, Иван Ильич только и сказал: «Ну и дает Артем…»
5. Спасибо, лайки. Как-то в самом начале апреля 1942 года, когда мы как раз готовились к наступлению на Рябову Гору, в расположении нашего лыжбата вдруг появились собаки. И не какие-то затерявшиеся дворняжки, а настоящие ездовые собаки, видимо привезенные прямо из Заполярья.
Как и люди, собаки отдыхали. Лежали на снегу в упряжке, и на фоне огромных сосен смотрелись, как живописная картина. Они не контрастировали с природой, а как бы сливались с ней, составляли некое продолжение ее живой сути.
Вели себя лайки не совсем спокойно, даже по собачьим меркам. Возможно, перемена места, обилие вокруг них людей или какое-то чутье вызывали у них беспокойство. Они повизгивали, скулили, лаяли, даже рычали то ли друг на друга, то ли на сновавших здесь лыжников. Этим они, собственно, и обратили на себя наше внимание. Но почему они у нас оказались, никто ничего конкретного не знал. Помню, нас собралось несколько человек, и младший лейтенант Андрей Калугин заметил: «Я читал «Белый Клык» и «Белое Безмолвие» Джека Лондона. Так там полярные лайки, как и клондайкский волк, обладают неподдельными чувствами и огромной самоотверженностью. Они могут и человека выручить». – «Так-то Клондайк, золотая лихорадка, а здесь, скорее всего обычная российская дворняжка, только лохматая. Ее впрягли в сани и заставляют бежать изо всех сил» - возразил ему кто-то. Один из собеседников вспомнил, что читал в какой-то газете об овчарках, которых на войне широко используют в качестве «камикадзе» для подрыва танков противника. – «Жаль собак, - заключил он свою мысль, - но война, придуманная человеком, и для них война…»
Неизвестно, чем закончился бы наш разговор, но тут послышалась команда: «Становись!» Лыжбат в боевом порядке двинулся на исходный рубеж для начала наступления. Но когда в бою, за дома стали стаскивать раненых, их эвакуация оказалась под большим вопросом, т.к. местность, через которую нужно было транспортировать раненых, простреливалась финнами насквозь. Что делать, как поступить? Выручка пришла неожиданно и со стороны именно тех собак, о которых шел разговор перед боем. Собачьи упряжки находились в соседнем батальоне, куда они доставили боеприпасы. К нам их перебросили без особых проблем. Здесь, за домами, в сани укладывали одного, а то и двух раненых, и упряжка из шести-восьми лаек, подгоняемых каюрщиками, с визгом и лаем мчалась через простреливаемую трехсотметровую полосу. Пока финны сообразили, что происходит и открыли огонь, эвакуация была завершена. Ранены были лишь один каюрщик и несколько собак.
Как-то спустя много лет после войны, во время отдыха в Одессе, мне случайно повстречался бывший солдат-минометчик - один из тех раненых, которых перевозили собачки. Первыми его словами были: «Спасибо лайкам! Вот, остался жив...»
6. Оборона Оборона, оборона
- стойкость, мужество, тревога...
В конце августа - начале сентября 1942 года 7-я Отдельная Ар мия перешла к активной обороне в дефиле между Ладожским и Онежским озерами. Время для страны было очень тяжелое. Немецко-фашистские войска рвались к Сталинграду и Кавказу. На юге шли кровопролитные сражения и туда направлялись все резервы Красной Армии. В этих условиях переход к обороне на второстепенном фронте, каким тогда являлся наш Карельский фронт, был неизбежен. Главной задачей частей становилось обеспечение неприступности своих рубежей. Надо было не дать противнику возможность снять с этого участка часть своих войск с целью переброски их на другие фронты. Финны тоже перешли к обороне.
Оборона – это окопы, траншеи, блиндажи, огневые точки, лесные завалы, проволочные заграждения, минные поля, противотанковые рвы. Это – бои местного значения, постоянное пребывание в готовности отразить возможную атаку врага, притаившегося за своими укреплениями. Это - боевая и морально-политическая подготовка личного состава к предстоящему наступлению, разведка сил противника, его намерений. Какими бы ни были тактические задачи обороны, она давала также возможность привести в порядок части, пополнить их резервами, дать возможность личному составу передохнуть перед новым броском вперед. Оборона - это преддверие наступления. Как-то в «Комсомольской правде» встретились мне и запомнились такие строки:
- Ночь черна, как смола.
Где-то слышится топот,
где-то выстрел звучит одинокий.
Завтра утром, наверно, покинем окопы
И уйдем под огонь,
в оглушительный бой.
Находившиеся в обороне пребывали в постоянном напряжении. Команда «К бою!» звучала неоднократно, и днем и ночью. Особенно тревожно было в непогоду: гроза, ливень, метель, туман, пурга - время, наиболее благоприятное для прокладки проходов в оборонительных сооружениях, для действий разведки и диверсионных групп. В такие моменты напрягались не только зрение и слух, но и весь организм воина, пытавшегося сквозь непроницаемую пелену увидеть противника, упредить его, не дать ему возможность нанести удар первым.
Обороняемая нашей 7-й Армией линия фронта имела свои отличительные особенности. Местность здесь была лесистой, болотистой. Дорог практически никаких, населенных пунктов - раз-два и обчелся. Траншеи в ряде мест заливало подпочвенным водами, которые появлялись, буквально, уже на глубине двух-трех штыков саперной лопаты. Такой была эта оборона.
Стал в оборону и наш 191-й ОЛБ. Правда, с выпадением снега его перевели в состав лыжной бригады, сформированной для иных тактических целей. Моя минометная рота оборудовала свои огневые позиции примерно в пятистах метрах от передней линии обороны, откуда до противника было метров триста. Скрытая за деревнями и хорошо замаскированная огневая позиция минроты финнами не просматривалась. Одновременно были построены землянки в пять накатов, кабельная связь заменена на проволочную. Рота заступила на боевое дежурство.
Вскоре противник решил прощупать нашу оборону на одном из её участков. В тот день стояла противная осенняя погода. Лил дождь, грохотал гром и сверкала молния. Разбушевавшийся ветер корежил деревья, слышался треск падавшего сушняка и сломанных ветром тяжелых веток старых деревьев. Неожиданно в эту мрачную природную картину врезался грохот разрывающихся снарядов и свист пуль. Финны начали довольно мощный обстрел наших позиций.
В ответ из глубины обороны лыжбата загрохотали полковые пушки, зашлепали минометы, а боевое охранение усилило наблюдение. Красноармейцы первой линии окопов повыскакивали из блиндажей и, заняв свои боевые места, открыли ответный огонь.
Наконец, сквозь пелену дождя стали видны ползущие к нашим окопам финны. Тотчас с флангов ударили станковые пулеметы, прижавшие их к земле и не давшие им ни малейшей возможности подняться в атаку. Потерпев неудачу, противник отполз к своим окопам. Артиллерия замолкла, постепенно прекратился и ружейно-пулеметный огонь. Такие бои происходили довольно часто.
Мои минометчики в обороне выполняли свои боевые функции, не только находясь на стационарных огневых позициях, но и выдвигаясь в район боевого охранения. Такие расчеты назывались «кочующими». Действия их заключались в следующем – 82-мм миномет скрытно доставлялся в боевое охранение. Расчет, выбрав подходящий момент, внезапно и быстро устанавливал миномет на бруствере окопа, наводил на видимую цель и производил беглый огонь по противнику. Обычно стреляли польскими фугасными семикилограммовыми минами калибра 81-мм. Вследствие меньшего, чем наш миномет калибра и вдвойне большего веса эти мины летели не далее 800 метров, и стрелять ими можно было только по площадям. Их достоинство было в том, что они имели большую разрушительную силу. Огневой удар получался внезапным, противник не успевал опомниться и прицельно ответить на него. Потерь при таких вылазках мы ни разу не понесли.
Чаше всего минометчики действовали совместно с разведчиками, которых они прикрывали во время проведения ими своих операций. В этих коротких боях минометчики несли потери, так как противник обрушивал свой артогонь главным образом на них, чтобы подавить наше огневое прикрытие и отсечь разведку от своей обороны.
С разведчиками у моих ребят сложились и, так сказать, родствен ные связи. Потому что разведвзвод батальона чаще всего пополнялся за счет перевода бойцов из минроты. Об этом хорошо знал заместитель командира батальона лейтенант Петр Никулин, начавший воевать в должности заместителя командира минроты. Он отвечал в батальоне за разведку и по мере необходимости переводил из минроты в разведку наиболее смелых, ловких, физически крепких минометчиков, что, между прочим, не особенно мне нравилось. Сам Петр Никулин вскоре был назначен командиром разведроты дивизии. Рассказывали, что нередко он, человек отважный, с группой бойцов ходил в разведку «за языком». В одной из вылазок Никулин, попав в проволочную ловушку противника, был ранен, но его успели вызволить и спасти.
Разведчики, бесспорно, составляли элиту нашего лыжбата. Учитывая опасность их службы, к ним с большим уважением относились и рядовые и командиры других подразделений. В обороне именно взвод разведки нес самые большие потери. К концу войны состав его почти полностью обновился…
Передо мной фотография группы офицеров и младших командиров нашего батальона, сделанная вскоре после окончания войны. К своей великой радости вижу на ней и старшего сержанта Кима. Не знаю, фамилия это корейская или имя, но его все называли Кимом. Ким приволок не одного «языка», по его разведданным и проложенным тропам батальон выходил к намеченной цели без потерь, и недаром на гимнастерке этого заслуженного разведчика блестят ордена «Красной Звезды», «Славы» и медаль «За отвагу».
Тревожные сообщения, поступавшие осенью 42-го с других фронтов, да и письма, приходившие из дома, беспокоили красноармейцев и командиров, державших оборону в Карельских лесах. Заметно улучшилось наше настроение после выступления Сталина на торжественном заседании, посвященном годовщине Великого Октября. Его слова «… будет и на нашей улице праздник» вселяли уверенность в наступлении перелома в ходе войны. И такой перелом наступил в результате разгрома немецко-фашистских войск под Сталинградом.
И что интересно. Одновременно с победой под Сталинградом появилось немало солдатских легенд о том, что изобретено какое-то новое сверхоружие, против которого не устоит никакая армия в мире. Помню, говорили, что это - гигантская сверхмощная пушка, стреляющая снарядами, даже не извлеченными из ящиков, а вместо ствола у нее рельсы, закрепленные на тележках. Для такой пушки в лесу, мол, прорубается специальная просека. В общем, настоящая мешанина из реальности и выдумки. Но у нас именно в это время на одном из участков обороны появилась воющая артиллерийская установка, постоянно менявшая свою огневую позицию. Как мы вскоре узнали, это была кочующая ракетная установка на автомашине, прозванная «Катюшей». В наступательных боях на Свири и в районе Петсамо мы увидели «Катюши» в деле. У противника они вызывали панический страх, и не случайно...
В обороне нередко разгорались подлинные дуэли между артиллерийскими подразделениями воюющих сторон. В одном из таких артсражений участвовал и я летом 1943 года, когда короткое время командовал батареей 120-мм минометов 536-гострелкового полка. Восемь минометов дали несколько прицельных залпов 16-киллограммовыми минами по пехоте и ближним артпозициям финнов. Противник ответил на этот удар огнем своих пушек по нашей батарее. Дуэль была короткой, и мы, к счастью, потерь в живой силе не понесли.
При артиллерийских обстрелах, конечно же, больше всего доставалось пехоте, она несла потери, хотя находилась в окопах и блиндажах. Как-то в одну из землянок угодил снаряд большого калибра из дальнобойного орудия. Он пробил перекрытие в пять накатов, но, к счастью, не взорвался. Всех, конечно, как ветром сдуло из землянки, из потолка которой торчала головная часть снаряда…
Выпадали в обороне и дни относительного спокойствия Они использовались для того, чтобы привести себя в порядок, прочитать газету, написать письмецо. На войне переписка с родными, близкими играла очень большую роль. Хотя о боевых действиях, о своем местонахождении ничего нельзя было писать, но и такая переписка как-то вдохновляла, вселяла надежду, радовала. Лица бойцов получивших хорошую весточку из дома, озарялись улыбкой и каким-то умиротворением, а если случалось получить фотокарточку от любимой, то для получателя и вовсе наступал праздник. Бывало, конечно, приходили и плохие вести. К тем, кому они были адресованы, относились с пониманием, поддержкой.
Вспоминаю, каким подлинным праздником для нас однажды стала весть о приезде в дивизию делегации трудящихся из Иркутской области с подарками и письмами. Старшину, принесшего эту весточку, буквально качали на руках. Саму делегацию к нам на передовую не пустили, но посылочки, индивидуально каждому, мы получили. Это был небольшой стандартный ящичек, в котором содержалось нечто очень даже приятное: чекушка чистого спирта, пачка махорки, килограмма два мороженых пельменей, шерстяные носки ручной вязки и письмецо от девочки или мальчика младшего школьного возраста. Настоящее богатство, по-другому не скажешь.
Уже в дни, когда я писал свои воспоминания, мой свояк А.К.Кустодов рассказывал мне, как собирались подобные подарки для фронтовиков в Якутии, где он работал тогда секретарем обкома. Как они доставлялись по зимнику, замерзшим рекам к транссибирской магистрали и далее по железной дороге к линии фронта. Он возглавлял небольшую делегацию, сопровождавшую этот груз. Делом было это не из легких, особенно при транспортировке по железной дороге. Вагоны с подарками, а это были пищевые продукты, то прицеплялись к следующим на запад составам, то отцеплялись, то охранялись, то охрана снималась. Но к месту назначения все надо было доставить в целости и сохранности. Бывали сутки, когда не удавалось даже на несколько минут сомкнуть глаза. На всю операцию ушло чуть ли не два месяца, но фронтовики, в конце концов, получили адресованные им подарки.
В памяти моей сохранились немало эпизодов, связанных с подвигом моих однополчан в оборонительных боях. О них я попытаюсь поведать в последующих рассказах.
7. Ординарец Федоров На рассвете по узкой лесной тропинке, поросшей травой, гуськом шла небольшая колонна минометчиков. На шее у них висели автоматы, а за спиной разобранные минометы.
Полурота продвигалось к боевому охранению, расположенному на окраине этого дремучего леса. Шли молча, слегка согнувшись, то ли от тяжести вооружения, то ли опасаясь шальной пули.
В лесу стояла удивительная тишина, нарушаемая лишь редкими трелями пулемета противника, стрелявшего больше для острастки, чем для поражения живой цели. Корабельные сосны с бесподобной величавостью и подчеркнутым благородством безмолвно взирали на проходивших бойцов, приветливо пошевеливая лапчатыми ветвями своих вершин и что-то нашептывая их шуршанием. На происходившие вокруг обычную стрельбу и передвижение людей, они реагировали так же обычно, внешне безучастно.
Я шел в середине колонны и думал о предстоящем бое. Вместе с тем внимательно всматривался в маячившую вдали прогалину, у которой, по-видимому, оканчивался лес, и где предстояло установить наши 82-мм минометы. Впереди меня, с автоматом наизготовку, оберегая от возможных случайностей, шел мой ординарец - ефрейтор Федоров.
Наконец мы достигли намеченного рубежа. Вырыв укрытия для минометов и установив их, изготовились к бою. Я с ординарцем и телефонистом, прикрываясь стволами деревьев, двинулись короткими перебежками к небольшой сопке, на которой, хорошо окопавшись, находилось боевое охранение. Отсюда нам предстояло подаваться команды на огневую позицию.
Накануне мне поставили новую задачу - своим огнем прикрыть левый фланг разведвзвода, когда он начнет наступление на оборонительный рубеж противника с целью захвата «языка», обеспечить ему огневое прикрытие во время отхода. Помимо моей роты в этой операции была задействована и полковая артиллерия.
Бой, приуроченный по времени к завтраку финнов, начался с пристрелочного выстрела. Противник особого внимания на него не обратил. Когда же грянул залп, он немедленно ответил мощным огневым ударом по позициям минометчиков и боевому охранению. Но снаряды, хоть и падали вблизи, серьезного урона не нанесли, т.к. бойцы укрылись в блиндажах. Но вот над головой послышался шлепающий звук летящих к цели мин противника. Мой ординарец, прекрасно знавший коварную способность мин поражать цель непосредственно в окопе, в какой-то момент рванулся ко мне, сбил с ног и навалился всем телом. В тот же миг на бруствере разорвалась мина, и осколок попал ему прямо в голову…
В течение всей жизни я неоднократно в своих мыслях возвращался к подвигу Федорова и с каждым разом все больше убеждался, что действовал он в то мгновение не столько в силу своего долга, сколько по велению сердца, под воздействием душевного порыва.
Образ этого уже немолодого человека, который опекал меня, как отец сына и, как отец, закрывший собой от смерти, всегда перед моими глазами… Это был типичный сибиряк, крепко сколоченный, небольшого роста, с сильными руками, умеющими с одинаковой ловкостью держать и топор и автомат. Черты лица его были неправильные, портили их оспины и недостающий зуб. Но очень добрыми были глаза, в которых чувствовались и ум, и характер, и готовность к действию.
Федоров любил лес. Он читал его, как по книге, знал тайны леса и особенности пород деревьев, их практическое назначение, был опытным следопытом-охотником, хорошим плотником и даже динаром. В карельских лесах он чувствовал себя, как дома, но постоянно мечтал вновь увидеть свою родную тайгу с ее бесконечностью и неразгаданностью.
Как-то Федоров удивил меня, сказав, что деревья плачут. Я сразу подумал об иве. Оказывается, плачем, он считал увлажнение стволов и листьев многих пород лесных растений. - «Сейчас же, заметил он, - искореженные деревья не плачут, а укоризненно и печально смотрят на людей». Сегодня я вновь вспомнил далекий и тяжелый 1942-й год и решил взяться за ручку. Низкий поклон праху ефрейтора Федорова. Доброй жизни и счастья детям и внукам этого самоотверженного человека, спасшего мне жизнь!
8. Наш Талибыч - «Держись, ротный! Не натягивай сильно поводья!» - бросил через плечо офицер атлетического сложения, рванув с места на своем вороном скакуне по лесной тропе к видневшейся вдали прогалине. Совет этот был адресован мне, неуверенно, взобравшемуся на довольно смирного коня.
КП командира противотанковой батареи «сорокопяток» 563-го стрелкового полка капитана Талибова, а это именно он сидел на скакуне, слившись с ним в единое целое, словно скульптурное изваяние, находилось недалеко от огневых позиций моей минометной роты, и при случае он всегда навещал меня. Так и на сей раз. Офицеры были вызваны в штаб полка, и капитан со своим ординарцем заехал на мой КП, чтобы вместе отправиться в полк. Ординарец уступил мне своего коня, и галопом мы двинулись в путь.
Капитан Талибов, а в моей роте его называли «наш Талибыч», был словно рожден для артиллерии. Мощное телосложение, довольно высокий рост, открытое лицо, которое украшали подстриженные на кавказский манер короткие усы, делали его фигуру весьма внушительной, а на коне - просто неотразимой.
Отличался он и общительным характером. Появляясь в моей землянке, он не упускал случая сказать мне что-нибудь приятное, обязательно интересовался, есть ли письма из дома. Но особенно он нам нравился тем, что проникновенно, с душевностью пел самые популярные в то время песни: «Синий платочек», «Ты ждешь, Лизавета», «Землянка» и другие, преимущественно лирические песни. А мы с удовольствием подпевали ему. Чаще всего Талибыч просил нас поддержать его в исполнении песни «Прощай, любимый город», которая, видимо, в тот момент наиболее отвечала его настроению и звучала у него особенно прочувствованно.
Мой приятель был храбрым и мужественным боевым офицером, не раз отличавшимся в сражениях. Свой последний подвиг он совершил вместе со своей батареей на Свири…
Расположение войск в районе города Лодейное Поле сосредоточившихся для начала форсирования реки, представляло собой затейливый лабиринт траншей и окопов, где поэшелонно разместились вся стянутая сюда пехота и огромное количество разнокалиберных артиллерийских орудий и минометов. От берега их отделяла не широкая, но достаточно густая полоса низкорослых деревьев и кустарников.
Батарея Талибова стояла на самой передней линии готовых к переправе подразделений. С началом общей артиллерийской подготовки операции она тоже открыла стрельбу по позициям финнов. Противник ответил тем же.
Но это была не просто артиллерийская дуэль, когда на удар одной стороны таким же ударом отвечает другая, а нечто совершенно другое. Это был длившийся несколько часов огневой шквал нашей артиллерии, сопровождавшийся морем пламени и дыма, грохотом канонады, который, очевидно, слышатся за сотню километров от места действия.
В цель попадали снаряды не только наши, но и противника. Потери, особенно среди форсировавших Свирь в первой волне, были огромные. Замолкла и батарея «сорокопяток» капитана Талибова. Не стало героев-солдат и их славного командира, презревших смерть и с открытых позиций поражавших огнем своих маленьких пушек врага, пытавшегося сорвать переправу…
Много лет спустя отмечая в кругу семьи, родных и друзей свой юбилей, я услышал из уст одного из гостей, что ему нравится песня «Прощай, любимый город». Перед моими глазами тотчас всплыл образ капитана Талибова – молодого, красивого. Ему бы жить да жить, но война никого не щадила. Тост за тех, кого нет среди нас, но кто всегда в наших сердцах, родился у меня сам собою. А когда произнес имя Талибыча, спазм сдавил горло, из глаз непроизвольно потекли слезы…
(По данным ОБД-Мемориал командир ИПТАБ 763-го стрелкового полка 114-й стрелковой дивизии капитан Талибов Мамед-Ага Насырович 1914 г.р. скончался от ран 22.06.44 г. Похоронен на станции Шамокша, что в 4 км западнее г.Лодейное Поле. Извещение было отправлено жене – Рагимовой Гульбахир Алев-пер-Гызы в г.Баку – прим.Н.Ч.)
9. Воевал сибиряк на Карельском В присланной мне из Иркутска однополчанами книге «Воевал сибиряк на Карельском» есть такие строки: «Небольшой группе врага удалось прорваться на огневые позиции минометной роты капитана Джесмеджияна. Минометчики отбивались гранатами, вступили в рукопашную схватку и уничтожили всю группу».
Я - вовсе не сибиряк, но мои бойцы были сплошь сибиряками и воевали они мужественно и отважно. Одним из убедительных тому примеров могут служить и приведенные выше строки, хотя сухой язык информации о сражении у дороги близ населенного пункта Погран-Кондуш, взятой из Центрального архива Министерства обороны, не раскрывает весь его драматизм.
Суть той боевой операции нашего 191-го лыжбата, ставшего в летнее время обычным батальоном одного из полков 114-й стрелковой дивизии, состояла в том, чтобы не дать поспешно отступавшему полку финнов соединиться с главными силами, теснимыми нашей армией по основной дороге, пролегавшей вдоль Ладожского озера.
К рассвету батальон, всю ночь пробиравшийся лесом, вышел в тыл противника и оседлал дорогу. Едва бойцы успели вырыть лежачие ячейки, как разведка донесла о приближении противника, который не просто шел, а прямо-таки бежал трусцой, понимая, что если в ближайшее время они не выйдут к развилке, то окажутся в клещах двух колонн наших войск.
Наш батальон, действовавший здесь без одной стрелковой роты и части минометчиков, также понимал, что, хотя он находится в более выгодном положении - занял удобную позицию, окопался, прикрыт густым лесом, - однако противник, которому угрожает полное истребление, пойдет на все, чтобы смять засаду. Это и предопределило всю остроту предстоящей схватки, ee смертоносный характер
Финны, услышав и почувствовав выстрелы, даже не остановились, а лишь растеклись веером в лесу по обе стороны дороги, где перебежками, укрываясь за деревьями и кустами, просто бегом, паля из автоматов, ринулись на нас. Огонь стоял сплошной стеной…
Наши солдаты стреляли прицельно, в упор, забрасывали наступавших гранатами. Моим ребятам, чтобы вести огонь, пришлось поднять стволы минометов почти вертикально. Но финны, неся потери, не останавливались, а лишь замедлили свое продвижение и стали просачиваться между окопавшимися бойцами батальона. Казалось, что они идут прямо по телам убитых солдат.
Появились потери и у нас. Одним из первых погиб мой ординарец Павел, приподнявшийся из окопа, чтобы бросить гранату. Автоматная очередь буквально размозжила его голову…
Часть финнов прорвалась-таки на полянку, где находились огневые позиции моей роты. Минометчики, израсходовавшие весь свой боекомплект, стали отбиваться от атакующих гранатами, а затем кинулись врукопашную: бились прикладами, тесаками, действовали карабинами, как дубинками. Крики «бей гадов», стоны раненых, треск, топот и какие-то нечленораздельные звуки слились в сплошной кошмар, о котором словами рассказать просто невозможно...
У одного расчета остались несколько мин. Командир одного из расчетов сержант Кравченко, бросив в лезших напролом финнов противотанковую гранату и дав тем самым себе, возможность взяться за миномет, стал с помощью раненного заряжавшего опускать мины в вертикально поставленный ствол. Падая, они ложились не только на опушке, но и в непосредственной близи от огневой позиции, сея смерть среди ошалевших фашистов и угрожая жизни самих смельчаков.
Но враг упорно продолжал продвигаться, и в какой-то момент мне показалось, что его отчаянные усилия увенчаются успехом. Но тут к развилке вышли наши части и, установив батарею «сорокопяток», прямой наводкой, в упор открыли огонь по накатывавшемуся лавиной противнику. Удар был столь чувствительным, а потери – столь велики, что разбитый наголову враг, бросив оставшуюся у него технику и раненых, кинулся разрозненными группами к лесу, на единственно оставшуюся у него отдушину, и бежал. Поставленная перед батальоном задача была выполнена. На следующий день в районе, где разыгралось кровопролитное сражение, мы хоронили своих товарищей…
10. На Питкяранту. После форсирования Свири и овладения Олонцом части нашей 114-й стрелковой дивизии с ходу устремились на северо-запад с целью освобождения восточного побережья. Финны, оказывая яростное сопротивление, отступали вдоль Ладожского озера к городу Питкяранта.
Наши батальоны, сменяя друг друга, гнали противника с захваченных земель, не давая ему возможности закрепиться на промежуточных рубежах, а пехотинцы Ладожской флотилии, высадив десант в тылу врага, захватили его технику и заставили уйти с дороги в лес. Основная полоса обороны финнов на нашем участке наступления проходила недалеко от Питкяранты и примыкала к озеру Мусталампи. Здесь финнами были возведены мощные инженерные сооружения, устроены железобетонные укрытия, построены доты, дзоты, врыты надолбы, проложены проволочные заграждения и т.д. По оценкам специалистов эта оборонительная полоса по своей мощи своей не уступала «линии Маннергейма», о которой мы слышали еще до начала войны.
Рота нашего лыжбата под командованием старшего лейтенанта Каткова действовавшая в этом бою совместно с подразделениями стрелкового полка, выбила противника из окопов, служивших боевым охранением, перед долговременной укрепленной линией и под прикрытием легких танков рванулась вперед за отступавшими финнами. Но сразу же за этими окопами она наткнулась на широкую полосу вырубленного и заминированного леса, представлявшего собой огромные древесные завалы с торчащими наподобие надолбам пнями, опутанными колючей проволокой. Впоследствии эту полосу солдаты прозвали «долиной смерти».
Нескольким бойцам во главе с Катковым удалось преодолеть эту полосу и ворваться в первую укрепленную траншею. Но большая часть роты, отрезанная от них заградительным огнем противника и понесшая большие потери, залегла. Застряли на пнях-надолбах и легкие танки, поддерживавшие атаку.
Как потом рассказывали нам раненные, успевшие выбраться из финской траншеи, бойцы, ворвавшиеся в нее, схватились с врагом врукопашную. Дрались отчаянно, но погибли в неравном бою. Погиб и сам Катков – бывший оперативный работник Канской милиции, человек немолодой, но отважный и мужественный, истинный патриот Родины. (По данным ОБД-Мемориал командир 9-й роты 763-го стрелкового полка 114-й стрелковой дивизии старший лейтенант Катков Андрей Федорович 1905 г.р. погиб в бою 16.07.44 г. Перезахоронен в г. Питкяранта – прим.Н.Ч.)
Из этого боя был извлечен полезный урок. Стало ясно, что сходу взять долговременное укрепление финнов не удается. Нужна хорошая подготовка, и она началась. Но вскоре противник запросил перемирия, и наша дивизия стала готовиться к отправке на другой участок Карельского фронта.
11. Комдив На фронте не всем доводилось встречаться со своим комдивом, тем более, если ты всего лишь командир минометной роты. Мне же посчастливилось не только видеться, но и разговаривать с нашим комдивом - полковником, а потом генералом Михаилом Игнатьевичем Панфиловичем.
Внешне типичный генерал – с мужественным лицом, суровым взглядом и зычным голосом, он по характеру своему был очень человечным и, когда улыбался, теребя свои пышные усы, неожиданно покорял собеседника отеческой добротой и теплотой, какой-то совершенно не свойственной командиру такого ранга непосредственностью и открытостью.
Уже после войны я узнал, что Михаил Игнатьевич был участником гражданской войны и боев на Халхин-Голе, потом закончил академию «имени Фрунзе» и академию Генштаба, служил на высоких штабных должностях, в том числе и начальником штаба нашей 114-й стрелковой дивизии до назначения ее командиром.
Первая моя встреча с комдивом произошла, когда в условиях стабильной обороны наш 191-й ОЛБ находился в резерве. Для меня это была памятная встреча, потому что Михаил Игнатьевич лично вручил мне мою первую боевую награду – орден «Красной Звезды». При вручении он сказал мне несколько теплых пожеланий. Особенно запомнились такие слова: «Держись матушки пехоты, она не подведет!»
Эта фраза имела свой подтекст. Дело в том, что какое-то время (два месяца) я командовал батареей 120-мм минометов 763-го стрелкового полка, а затем был вновь переведен в родной лыжный батальон на прежнюю должность командира минроты. Причина такой перестановки для меня так и осталась неизвестной. Могу лишь предположить, что возвратили меня в лыжбат из-за отсутствия артиллерийского образования. Комдив, видимо, знал об этом и, наверное, именно поэтому решил, что лучше меня использовать в качестве перспективного пехотного командира, нежели артиллерийского.
После вручения наград полковник Панфилович устроил смотр батальону. По окончании смотра мы спели «Священную войну», а затем по приказанию комдива разучили под духовой оркестр старинную солдатскую песню «Солдатушки, бравы ребятушки», которую он любил смолоду.
К концу встречи оркестр сыграл несколько народных танцев и многие бойцы лихо их отплясали. Но вот оркестр заиграл лезгинку, и комдив, посмотрев с улыбкой на меня, указал на круг. Я был един ственным кавказцем в батальоне, но танцевать лезгинку, к своему стыду, не умел. Вспомнил, как мой товарищ по действительной службе в армии Агаджан виртуозно исполнял этот танец, и пожалел, что не научился ему. Деваться было некуда, и я, войдя в круг, под одобрительные возгласы и хлопки присутствующих проплясал что-то весьма отдаленно напоминавшее лезгинку.
Вечером на КП батальона комдив рассказал о положении на фронтах Отечественной войны, поставил перед командирами задачу по обеспечению высокой боеготовности его резерва, выразил уверенность, что в предстоящих боях батальон, как и прежде, будет сражаться храбро и приумножит славу советского оружия.
Вторая памятная встреча с Михаилом Игнатьевичем состоялась в самом начале осени 1944 года, когда после завершения войны с Финляндией наше соединение перебрасывалось на Мурманское направление в оперативное подчинение 14-й Армии. Батальон вместе с другими частями дивизии шел от города Питкяранта к станции Шоткус, что недалеко от Олонца.
На одном из поворотов дороги на небольшом холмике стоял Михаил Игнатьевич, теперь уже начальник штаба нашей 7-й Отдельной Армии. Он специально пришел проводить дивизию, которой командовал два года. Как мне показалось, он был сосредоточен и немного печален. Меня он узнал и подозвал к себе. Пожал руку, поблагодарил за службу, пожелал боевых успехов и скорейшей победы.
В мирное время я не раз вспоминал о нашем первом комдиве. Он продолжал служить в армии, был начальником штаба Уральского Военного Округа, заместителем начальника управления военно-учебных заведений Министерства обороны, но в отставку ушел рано - в возрасте 53 лет. В одном из писем мой однополчанин сообщил, что Михаила Игнатьевича не стало в 1976 году.
12. Высота «252.2» Стоял сентябрь 1944 года. В Заполярье в это время уже холодно, промозгло, ночью бывают сильные заморозки. Не то, что на юге, где в это время пора «бабьего лета», мягкого, бархатного тепла, ласкового моря, радостного сбора фруктов, винограда, других даров природы.
Воспоминания о золотой осени в родных краях сладкой волной подкатывали к сердцу солдат-южан, но не задерживались там долго: суровые будни возвращали их мысли к реальной действительности. Шла война и, хотя близок был ее конец, солдаты не знали, кто из них доживет до счастливого дня Победы.
В тот сентябрь на станции Кола, что под Мурманском, выгрузился воинский эшелон с нашим батальоном, прибывшим сюда для участия в боевой операции по освобождению советского Заполярья, а точнее - печенгского края от немецко-фашистских захватчиков.
На марше к месту сосредоточения войск, где все годы войны мужественно держали оборону части 14-й Армии, солдаты батальона успели познакомиться с природными особенностями этого края, совершенно не похожего на те места Карелии, где нам довелось сражаться против финнов.
Здесь все было иное. Вместо густого величественного леса, изрезанного речушками и многочисленными озерами, перед воинами лыжного батальона простиралась покрытая лишайником безмолвная тундра с изредка торчащими пнями кривых карликовых берез да изреженными кустарниками. Впереди виднелась гряда довольно больших высот, при приближении к которым стало заметно, что они сплошь усеяны камнями валунами. Именно на этих высотах был сооружен так называемый «Лапландский вал» – сильно укрепленная линия обороны противника.
Наш комбат капитан Алябышев, глядя на необычный пейзаж, на свинцово-холодное небо, не предавался праздным размышлениям, а продумывал, как лучше подготовить бойцов к предстоящим сражениям в непривычных природно-климатических условиях.
С первых же часов начавшегося 7-го октября наступления батальон вступил в бой в составе 536-го стрелкового полка. Одной из успешно проведенных им операций был захват высоты «252,2», прикрывавшей дорогу, ведущую в сторону Печенги.
Противник, оставив здесь, на заранее подготовленной и укрепленной позиции, заслон, рассчитывал вывести технику, скопившуюся на дороге, и укрепиться на запасном оборонительном рубеже основными силами. Перед батальоном была поставлена задача -захватить высоту, не дать противнику перегруппироваться, и тем самым обеспечить дальнейшее продвижение полка к намеченной цели.
Комбат принял решение направить одну роту через раскинувшиеся справа мелколесье и болото в обход высоты и атаковать силы противника, застрявшие на дороге, а другой ротой при поддержки батареи полковых орудий и взводов минометной роты штурмовать высоту. Третья рота оставалась в резерве командира полка.
Местность, лежавшая перед высотой, была открытой, и противник попытался бомбовым ударом с воздуха остановить наступление. Но наши зенитчики встретили налетевшие «юнкерсы», числом до трех десятков, плотным огнем и те, кое-как побросав бомбы, поспешили убраться восвояси.
У подножья высоты по камням-валунам протекала небольшая речушка. К ней примыкала узкая полоска мелколесья. Здесь и сосредоточилась для штурма высоты стрелковая рота, понесшая в предыдущих боях значительные потери. Сюда же комбат перевел свой КП. Его предыдущий КП занял командир полка подполковник Огородников, который торопил батальон с выполнением поставленной перед ним задачи.
С наступлением сумерек капитан Алябышев отдает приказ: «Я решил атаковать противника, как только полностью стемнеет. Поднимаемся без крика «Ура!» Полковой артиллерии и батальонным минометам с началом атаки перенести огонь на гребень высоты. Начальнику штаба Джесмеджияну со связью быть на правом фланге атакующей цепи. Сигналом начала штурма будет служить зеленная ракета». Свой приказ комбат закончил словами: «В атаку роту я поведу сам. Капитан Алябышев до конца выполнит свой долг перед Родиной!»
Стемнело быстро, на небе появились сполохи и бледные зарницы полярного сияния. Враг периодически освещал местность светящимися ракетами и обстреливал залегших в мелколесье наших бойцов короткими пулеметными очередями. И вот - сигнал «В атаку!»
Комбат поднялся первым. Со словами «Вперед за Родину!» он решительно бросился в заваленную валунами речушку, а затем, укрываясь за разбросанными по склонам камнями, смело устремился вверх, к укреплениям фашистов. За ним поднялась и ринулась на штурм вся цепь атакующих. Бойцы, используя складки местности, скалистые выступы, то ползком, а то перебежками стали настойчиво и бесстрашно взбираться на высоту.
Противник открыл бешеный огонь из двух станковых пулеметов, находившихся в заранее подготовленных буто-бетонных укрытиях. Начали беспорядочно стрелять и оставшиеся в живых после артподготовки немецкие автоматчики.
А мне и телефонистам, тянувшим кабель на правом фланге атакующих, волею случая удалось попасть в зону, не досягаемую для пулеметов противника и пробиться к одному из пулеметных гнезд. Изловчившись, мы стали бросать в него гранаты. Пулемет замолк. Вскоре был уничтожен и второй станковый пулемет противника.
В то же время послышались дружные выстрелы с противоположной от высоты стороны. Это посланная в обход рота вышла на дорогу и завязала бой с фашистами, охранявшими технику. Те, побросав ее, отступили к своей части, пытавшейся закрепиться на новом рубеже.
Возбужденный атакой и радостный от достигнутой победы капитан Алябышев по телефону доложил командиру полка: «Приказ выполнен - высота взята!»
13. Леня Макаров Ныне это имя хорошо известно молдавским журналистам. Именно Леня, а не Леонид Николаевич. Прекрасной души человек, хороший товарищ, толковый публицист и большой работяга. Не сразу он нашел свое призвание, хотя и любил писать, печатался в газетах. На фронте воевал в должности фельдшера, а после демобилизации обосновался у тетки в Маркулештах. Был партийным функционером во Флорештах, затем редактировал районку в Каменке. Много лет являлся заместителем главного редактора «Советской Молдавии». Одно время мне довелось работать вместе с ним.
То, что Леня Макаров воевал в Заполярье, было хорошо известно, среди других наград на груди его видна была и медаль «За оборону Заполярья», а вот что мы с ним из одной дивизии, никто из нас не знал.
Как-то в канун праздника Дня Победы мы разговорились на, так сказать, заданную тему и вдруг выяснилось, что мы – однополчане. Что участвовал Леня в форсировании Свири и освобождении Киркенеса, будучи военфельдшером в одном из батальонов 363-го стрелкового полка нашей 114-й дивизии. Ну и, естественно, пошли воспоминания.
Форсирование Свири в районе Лодейного Поля было жесточайшим и кровопролитнейшим сражением. Началось оно утром 21-го июня 1944 года мощнейшей артподготовкой. Как я потом уже узнал, на нашем участке в течение трех с половиной часов вели огонь 1 600 орудий и минометов. Первым форсировал реку батальон 363-го полка, перед которым стояла задача закрепиться на противоположном берегу и обеспечить переправу войск первого эшелона.
В ответ враг открыл огонь из всех видов оружия по форсирующим. Вода в реке буквально кипела от падающих осколков снарядов и пуль. В воздух взметались фонтаны воды и разбитые в щепки лодки, плоты, изуродованные тела погибших…
В одной из этих лодок плыл и военфельдшер Макаров. У борта ее разорвалась мина, поразившая нескольких человек, и разбитая лодка перевернулась и пошла ко дну. Однако Макаров и еще пять или шесть бойцов уцелели, и вплавь добрались до вражеского берега. Здесь они присоединились к уже переправившимся солдатам батальона и вступили в бой.
В октябре того же года 363-й стрелковый полк участвовал в боях за Киркенес - город и порт на севере Норвегии. («Границу с Норвегией первыми перешли части 114-й стрелковой дивизии» – выдержка из «Википедии»). Поспешно отступая, фашистские захватчики, подожгли, подорвали и заминировали наиболее важные объекты и здания этого крупного города. Когда полк Лени вошел в город, он был весь в дыму пожарищ.
У одного из разрушенных домов солдаты услышали крики и стоны детей. Быстро разобрав развалины, извлекли из-под них четверых покалеченных и испуганных детей и женщину, а мой добрый товарищ оказал им возможную в тех условиях медицинскую помощь. Пострадавшие дети и их мать были отправлены в санбат.
Норвежцы встречали наши войска как своих освободителей. Многие жители Киркенеса, скрывавшиеся во время боя в горах, штольнях, других укрытиях, выходя из них, плача, обнимали солдат, рассказывали (некоторые немного говорили по-русски) о пережитом, своих страданиях и страхе. Измученных и изголодавшихся людей наши солдаты прикармливали из походных кухонь, отдавали им трофейные консервы и свои продукты. В Варангер-фьорде старожилы, наверное, и по сей день с благодарностью вспоминают о помощи, оказанной воинами Красной Армии местному населению. Поделившись со мною своими воспоминаниями, Леня Макаров посетовал, что никак не соберется написать очерк о солдатах Заполярья. Так и не написал.
14. Они сражались на Карельском фронте. В частях и соединениях Карельского Фронта, в том числе и в нашей 114-й стрелковой дивизии волею судеб рядом с россиянами, привыкшими к холодным природным условиям севера, воевали сыны и дочери южных республик. Были здесь бойцы и из Молдавии.
С одним из южан капитаном Капелевичем - парторгом истребительно-противотанкового дивизиона нашей дивизии я познакомился в 1945 году в полевом госпитале, наши койки стояли рядом. Учитель по образованию, он перед самой войной работал в одной из школ города Бендеры. Рассказывая о своей довоенной жизни, он не переставал восхищаться красотой Молдавии, богатством даров ее природы. Мне нравились его воспоминания, т.к. будили мои собственные приятные думы о юности, проведенной на солнечном юге.
Во время форсирования Свири его дивизион проявил подлинную отвагу и верность долгу. Окопавшись в зарослях кустарника у самого берега реки, дивизион с началом общей артподготовки открыл мощный огонь по прибрежным позициям финнов. Противник, в свою очередь, обрушил шквал пулеметного и орудийного огня на наших солдат, выдвигавшихся с плавсредствами к реке и орудийные расчеты, окопавшиеся здесь.
В этом поистине кромешном аде, когда вокруг взрывались снаряды и мины, свистели пули, сея смерть и страдания, нужно было иметь огромное мужество, чтобы не только противостоять врагу, но и выкатить орудия на прямую наводку непосредственно к кромке воды и вести прицельный огонь по противнику. Дивизион с этой задачей справился.
С Капелевичем мне довелось встречаться и после войны в Кишиневе, где он поселился с семьей. Он перемогал большие трудности в поисках достойной работы. Наконец, он нашел свое призвание в профессии художника-декоратора: ездил по селам и оформлял стены клубов, домов культуры незамысловатыми сюжетами.
Еще с одним участником боев в Карелии Иваном Матвеевичем Бака, в прошлом жителем села Буторы Григориопольского района, я познакомился, будучи как-то по служебным делам в селе Суклея Слободзейского района. Моя привычка интересоваться всем, что напоминает о Великой Отечественной войне, привела меня в Краеведческий музей. Его директором оказался Иван Матвеевич. Он мне и поведал, как после излечения от тяжелого ранения, полученного под Смоленском, попал в 77-ю Отдельную морскую стрелковую бригаду и провоевал в ее составе с января 1942-го по март 1944 года на Кандалакшском направлении Карельского Фронта.
Он рассказал мне, как служил там командиром расчета в батарее 45-мм пушек. В условиях обороны его расчет действовал избирательно и напористо, нанося противнику чувствительные удара. Под прикрытием ночной темноты расчет выкатывал свою «сорокопятку» в район боевого охранения, маскировал ее, а с наступлением рассвета с открытой позиции открывал беглый огонь по противнику. Действия расчета были настолько неожиданными, стремительными и точно отрабо танными, что врагу ни разу не удалось накрыть его прицельным огнем.
После окончательной победы под Ленинградом Иван Матвеевич сражался уже в составе 3-го Украинского Фронта, освобождал Молдавию и родное село. Ратные подвиги героя были отмечены государственными наградами.
В сражениях на Карельском Фронте участвовал и бывший учитель села Глиное Слободзейского района Михаил Иванович Швыдкий. Он служил в должности замполитрука отдельного противотанкового дивизиона в той же бригаде, что и Бака. Так же, как и его земляк, Швидкий попал на северный участок войны после госпиталя.
Его часть обороняла один из важнейших участков дороги Кандалакша - Алакурки. Однажды ночью, скрыто пробираясь по болотам, порою погружаясь по пояс в студёную жижу и перекатывая свои «сорокопятки» на руках, боевые расчеты дивизиона вышли в район нахождения бронепоезда противника и нанесли по нему неожиданный огневой удар, в результате чего бронепоезд надолго вышел из строя
Медсестра Слободзейской районной поликлиники, в прошлом лейтенант медицинской службы Мария Васильевна Емельянова (Манул) тоже была участницей боев в Карелии. О ее боевом пути много лет назад даже писала одна болгарская газета. Сама же Мария Васильевна рассказала мне, за что была награждена медалью «За боевые заслуги».
Случилось это в холодную осень 1942 года. Персоналу госпиталя, в котором Мария Васильевна служила старшей медсестрой, было поручено вывезти большую группу раненых с передовой из района Лоухи - Ухты в тыл. Когда «летучка» (так называли на фронте вагоны, сведенные в эшелон в непосредственной близости от места сражений) была уже укомплектована, ее неожиданно атаковали фашисты. 47 сестер и врачей с небольшой группой охраны, поддержанные ранеными, которые могли держать в руках оружие, смело приняли неравный бой и отбили атаку врага.
Однако паровоз был выведен из строя, и «летучку» пришлось оставить. Трое суток медработники выводили, выносили на руках, а потом и вывозили на санях с собачьей упряжкой раненых в ближайшие села. В бою и последующей операции по эвакуации раненных госпиталь потерял убитыми и ранеными 14 медсестер, но спас жизнь 770 бойцам Красной Армии.
x x x
В ходе войны некоторые участники боев в Карелии - выходцы из других регионов страны, оказались в составе 3-го Украинского Фронта и сражались за освобождение Молдавии от фашистских захватчиков. Многое из них после Победы решили связать свою судьбу с этой республикой. Приехали сюда и некоторые из тех фронтовиков, кто здесь не воевал, но увидел возможность применения своих знаний и специальности. Сколько ветеранов Карельского Фронта осело в Молдавии, никто не считал, однако известно, что они с радостью влились в трудолюбивую и дружную семью народа Молдавии и честно служили республике.
Среди них, лично известные автору Н.М.Шилинцев, ставший доцентом Госуниверситета (во время войны он служил комиссаром 536-го стрелкового полка l04-й дивизии), В.А.Виноградов, много лет отдавший государственной службе, в прошлом - заместитель начальника политотдела 104-й дивизии, Д.В.Вердыш - бывший парторг полка, а после войны некоторое время работавший министром просвещения республики, старший табаковод Минсельхоза Лазарь Яковлевич Стукельман - бывший инструктор политотдела 114-й дивизии, П.В.Воронин, С.М.Гладкий, М.Н.Гладкая, Г.П.Басалай, В.Е.Жало и другие.
15. Шагая фронтовыми дорогами Дороги войны - длинные и короткие, зимние и летние, полевые и лесные, грунтовые и деревянные, в погоду и ненастье, с боями и без боя. Вышагивал их солдат порой в таких невероятных условиях, при которых понятие «дорога», было весьма относительным и обозначало лишь расстояние от одного участка фронта до другого, от одного боя до другого. Путь его пролегал то через лесную чащу с топкими болотами и непроходимым буреломом, то через овраги и глубокие сугробы в сопровождении бешено крутящейся вьюги, то под проливным дождем, образующим мутные потоки сели или вязкую непролазную грязь, из которой ноги не вытянешь, а то и под палящим солнцем, когда рядом нет ни капли воды. Таковы были дороги войны, по которым не только передвигались бойцы и техника, но и нередко происходили настоящие сражения.
Свой первый марш по фронтовой дороге наш 191-й ОЛБ совершил в начале февраля 1942 года от станции Оять, что на железной дороге Волхов-Петрозаводск, к деревне Чикозеро - месту сосредоточения для предстоящего боя. Это был 100-километровый лыжный переход вдоль линии обороны частей 7-й Отдельной Армии. Дороги как таковой здесь не было. Шли по снежной целине, вдоль перелесков, через замерзшие озера и русла небольших речек, иногда пересекали санные следы, связывающие деревеньки между собой и лесом, откуда жители возили себе дрова.
Ночь мы провели в одной из таких деревень, недавно освобожденной от финнов, чья попытка замкнуть внешнее кольцо блокады Ленинграда провалилась. Её жители не покинули свои дома, хотя до передовой было, что называется, рукой подать
Дом, в котором заночевали мы с ординарцем, состоял из одной просторной комнаты и сеней. Здесь проживала семья из пяти человек: мужик лет пятидесяти, его жена, и трое малолетних детей, в том числе грудной ребенок, который лежал в люльке, подвешенной к потолку Взрослые и дети устроились в одежде на полатях большой русской печи в каком-то ворохе тряпья, служившим им постелью. Мы же прилегли на лавках, тянувшихся вдоль стен. В комнате стоял стол, а в углу висела икона и горела лампадка, которая одновременно служила и светильником. По всему чувствовалось, что семья бедствовала. Из скупого рассказа хозяина мы узнали, что жили они и раньше небогато, но фашисты, хотя и побывали здесь лишь несколько дней, забрали последнее. Старший сын где-то на фронте. Жив или нет, он не знает. Утром мы накормили хозяев горячей пищей из нашей походной кухни и оставили детям свою пайку хлеба и сахара.
Разные чувства теснились в груди от увиденного в этом доме. Ненависть к врагу, принесшему горе и страдания нашему народу, искала выхода. Мы рвались в бой, чтобы отомстить фашистам за поруганную Родину, загубленную молодость, за невинно погибших
На фронтовых дорогах всегда чувствовалось напряжение. Главную опасность представляла авиация противника. На длинных переходах команда «воздух» подавалась довольно часто. А бывало, на размытой дороге задерживался обоз с боеприпасами и продовольствием. Приходилось помогать и артиллеристам вытаскивать из вязкой колеи или заваленной снегом обочины их застрявшие пушки. Долетали сюда и снаряды дальнобойных орудий противника. Как-то на дороге, ведущей к городу Лодейное Поле, подорвался на противотанковой мине командир 536-го стрелкового полка майор Звонов, ехавший верхом на лошади. Правда, он отделался легким ранением, а конь, что был под ним, погиб. На другой дороге взрывом такой же мины буквально разорвало в клочья начальника штаба нашего батальона старшего лейтенанта, заплатившегося жизнью за свое любопытство. Он решил, без острой на то надобности, разведать сторожку, стоявшую у обочины, она же оказалась заминированной. Лоскут гимнастерки с орденом «Красной Звезды» на дороге - это все, что осталось от него… Страшная и жестокая гримаса войны! Доводилось видеть на дорогах и брошенную противником при отступлении технику. Картина эта была впечатляющей и вызывала у нас глубокое удовлетворение.
На дальних переходах встречались машины, повозки или сани с ранеными, коих перевозили к железной дороге. Солдаты батальона пристально всматривались в эвакуируемых в надежде увидеть земляка или просто знакомого и послать с ним устную или письменную весточку родным и близким. Замкомбату капитану Голованову такая счастливая возможность представилась - он встретил земляка из Вологды и послал с ним письмецо своим родным. Дело, конечно, не в письме, оно дошло бы и по почте. А вот рассказать матери, что лично видел её сына живым и невредимым - такое бывало не часто.
На дорогах войны случались встречи и с бывшими однополчанами, с которыми ранее расстались в силу каких-то причин. Одна из таких встреч произошла у меня с Михаилом Новичихиным летом 1944 года.
Мы продвигались по тропе, ведущей к Питкяранте, где предстоял штурм долговременных укреплений финнов. Расстояние до цели движения было приличным, и поэтому в одном из хуторов была сделана остановка для отдыха. В дом, в котором находился КП роты, караульный неожиданно привел старшего лейтенанта - корреспондента дивизионной газеты. Им оказался бывший политрук нашей роты, переведенный на должность по своей гражданской специальности. Узнал его и караульный.
Мы бросились друг другу в объятия. Пошли расспросы, воспоминания. Как журналиста, его интересовали подвиги солдат. Я свел его с парторгом роты, и тот рассказал ему о недавнем кровопролитном сражении на дороге близ Погран-Кондуш. Михаил обещал написать очерк. Уверен, что свое намерение он осуществил. К сожалению, прочитать его творение мне не пришлось. (На сайте www.podvignaroda.ru есть наградной лист, по которому литсотрудник армейской газеты «Во славу Родины» капитан Новичихин Михаил Титович 1911 г.р. был награжден орденом «Красной Звезды»).
Встретил я однажды на марше и своего верного друга Ивана Пескова, с которым расстался после его ранения. Прошло более двух лет. Всё это время связи с ним я не терял, мы изредка писали друг другу. Но видеть его мне не доводилось, хотя и знал, что он где-то рядом.
Произошла наша встреча в начале сентября 1944 года, вскоре после выхода Финляндии из войны. Дивизия была переброшена на Мурманское направление. Батальон, выгрузившись на станции Кола, двинулись походным маршем по единственной здесь Машуковской дороге к линии фронта у сильно укрепленных противником высот «Игла» и Большой Кариквайвиш, которые предстояло взять с боем нашей дивизии. На одном из привалов, а шли мы двое суток, солдат, находившийся в карауле, улыбаясь, доложил мне: «Задержали какого-то чужого офицера». – «Какого там еще офицера?», недовольно спросил я. – «Капитана!» - «Давай его сюда!» Но последняя фраза была уже излишней. Тут появился собственной персоной, как всегда, улыбающийся Иван – теперь уже начальник штаба батальона 536-го стрелкового полка. Кстати, этот батальон оказался вскоре нашим соседом по наступлению на высоту «Игла».
Выпили по такому радостному случаю боевые сто граммов, рассказали друг другу о себе и близких. Я узнал, что Ваня совсем недавно вернулся из госпиталя. Под Питкярантой, будучи заместителем комбата, он был тяжело ранен, а сейчас получил новое назначение.
Подошли к нам и бойцы взвода, которым командовал он в апрельских боях, в том числе и тот караульный, который, несомненно, прекрасно знал, что «задержал-то» он своего бывшего командира. Расстались, пожелав друг другу обязательно встретиться после войны.
На привалах во время длительных переходов воины находили время написать письмецо родным, близким, любимой девушке, откуда-то появлялись бумага, огрызки карандашей и готовые треугольники» вручались старшине, который при первой же возможности передавал их батальонному письмоносцу.
О чем писали солдаты, каково было содержание их весточек домой? Моя мать и будущая жена сохранили мои фронтовые письма и единственное письмо брата Рубена. Перечитывая эти бесхитростные свидетельства о войне, вижу, что в них о былых сражениях говорилось очень мало, да и то чаще всего общими словами. Но, все письма были проникнуты глубокой верой в неизбежность нашей победы, и стремлением успокоить родных и близких, для которых главное заключалось в самом получении весточки с фронта. Есть письмо - значит, жив, большего и не надо. В небольшом рассказе целиком эти письма не приведешь, а вот отдельные отрывки из посланий любимой девушке и родной матери все же приведу.
«Здравствуй, дорогая! Сегодня получил от тебя маленькое письмецо. Спешу тебя успокоить: я жив, здоров и со мною ничего не случилось. Спасибо, что часто пишешь. Я тебе очень благодарен за это».
«Ванюшу (помнишь ли ты его?) ранило, но как будто не тяжело. Сейчас - в госпитале. Надеюсь, скоро вернется. За свою рану он отомстил фашистам сполна. Парень он меткий, не промахнулся».
«Получил от тебя долгожданное фото. Несказанно рад. Какая ты милая на ней, как в жизни. Очень тебе благодарен за такой подарок».
«Ты пишешь - бей проклятых фашистов и за себя и за меня! На днях, в день своего рождения, мне пришлось изрядно «поработать» автоматом. Словом, отметил свой день рождения. А ты, милая, лучше смотри за ранеными, не жалей времени и сил, быстрей возвращай моих боевых товарищей в строй».
«Погоди, разгромим проклятых фашистов, тогда еще больше расцветет наша родная земля. Настанут прекрасные времена. Мы с тобой обязательно будем счастливы».
«Дорогая мама! Получил твое письмо, в котором ты сообщаешь о постигшем нас горе - гибели Рубена. Как утешить тебя, не знаю... Крепись, мама! Горе вокруг нас, идет война. Я брата не забуду никог да, отомщу фашистским гадам за него!»
Такими были письма - весточки с фронта. Писались ли они на марше, в землянках или окопах, но суть была одна - ненависть к захватчикам, вера в победу.
От боя к бою шли мы фронтовыми дорогами. Они как бы отделяли одно сражение от другого или, наоборот, были связкой соединявшей их в единое целое - наступление. Многое видели мы, шагая по фронтовым дорогам: разрушенные города, сожженные села, лагеря военнопленных и бесконечные могильные холмы. Шла война, и шел солдат по дорогам войны.
16. История одной награды Зимой 1980 года я был отправлен в отставку в связи с достиже нием предельного для моего воинского звания возраста. Беседуя со мной по такому памятному случаю, военком Фрунзенского РВК подполковник Колесников предложил мне полистать свое личное дело, которое я, как, наверное, и все офицеры, никогда не видел.
Личное дело оказалось неполным «собранием» различных приказов, связанных с прохождением службы в рядах Советской Армии, листков по учету кадров, благодарностей Верховного Главнокомандующего соединению, фотографий различных лет. Была здесь и копия наградного листа о моем представлении к боевому ордену «Красное Знамя». Этот документ, конечно, заинтересовал меня, и я не удержался, занес себе в блокнот его содержание. Приведу отрывок из этого вынырнувшего из далекого прошлого «сочинения», написанного по горячим следам: «9-го октября 1944 года во время прорыва немецкой обороны на высоте «Игла» Мурманской области, несмотря на бездорожье – болотистую и пересеченную местность, и обстрел противника, сумел организовать и переправить матчасть роты на исходные позиции. Лично выбрал выгодные огневые позиции и, корректируя минометный огонь, обеспечил атаку 1-й роты, тем самым способствовал прорыву немецкой обороны и успешному развитию дальнейшего наступления». Сегодня, мысленно возвращаясь к этой записи в наградном листе, не могу не рассказать о действиях моей роты, включенной во время осенних боев 1944 года в составе 536-го полка.
Каро Делибалтаян, Артём Джесмеджиян, Иван Песков (1982 г.)
Участок Карельского Фронта в районе Мурманска радикально отличался от свирского направления. И дело не только в природных отличиях, что само по себе играло немаловажную роль, но и в том, что перед нами стояли не финские, а немецкие части, причем хорошо подготовленные, имевшие опыт ведения боев в горной местности, схожей с той, где они находились к описываемому времени. 14-й Армии Карельского Фронта предстояло взломать так называемый «Лапландский вал», обороняемый солдатами немецких горно-стрелковых соединений, именовавшими себя не иначе, как «героями Нарвика и Крита».
Мы тоже были «не лыком шиты» и уже имели опыт боев по взлому сильно укрепленной и глубоко эшелонированной финской обороны на участке Олонец - Питкяранта, которая по признанию специалистов была не менее мощной, чем «линия Маннергейма».
Я получил приказ - огнем своей роты обеспечить предстоящую атаку 1-й роты правого заостренного выступа довольно длинной высоты в форме иглы (откуда и идет ее топографическое название), представляющей собой один из важных рубежей обороны противника. Должен сказать, что возможностей для маневров у нас не было. Все, чем мы располагали, это - складки местности, плохая из-за погоды видимость, огневое прикрытие, некоторые военные хитрости да мужество наших бойцов. Еще на исходном рубеже, откуда началось выдвижение к подступам высоты, мы с командиром стрелковой роты старшим лейтенантом Сысоевым обговорили увязку наших действий. Заодно было решено, что солдаты Сысоева помогут моим ребятам в доставке мин к огневым позициям, т.к. подвоз боеприпасов на этом участке был просто невозможен.
Роте предстояло на рассвете выдвинуться в район намеченной огневой позиции. Командиры взводов Прозухин, Калугин, Пиксайкин еще раз проверили готовность своих подразделений, и повели расчеты через болото к цели. Погода благоприятствовала скрытности проводимой операции. Стояла предрассветная мгла, шел мелкий снежок, ухудшавший видимость. Находившийся на значительном расстоянии от нашей передовой противник молчал. Мои солдаты, согнувшись под тяжестью разобранных минометов и боеприпасов, осторожно ступая на кочки и другие более устойчивые участки земли, медленно, но уверенно продвигались вперед, к подножию высоты. Где-то рядом к рубежу предстоявшей атаки шли бойцы стрелковой роты.
И вот, наконец, сопочка, которая была обозначена на карте как место для установки минометов. Отсюда хорошо просматривалась оборона фашистов, засевших в своих укрытиях за колючей проволокой и буто-бетонными награждениями. Противник, несмотря на нашу маскировку, тоже увидел нас, но пока не стрелял, видимо, не желая преждевременно раскрывать места своих огневых точек.
Прикрываясь высоткой, минометчики быстро окопались, установили стволы, надежно укрыли боеприпасы, которых благодаря помощи стрелковой роты оказалось изрядное количество. Старший на огневой позиции заместитель командира роты доложил: «К бою готовы!»
Свое НП я оборудовал на гребне этой же высотки поближе к проволочным заграждениям за огромным камнем-валуном. Здесь же, в воронке от снаряда, окопались телефонист, с двумя аппаратами и ординарец. От огневой позиции мы находились сравнительно недалеко: в случае необходимости можно было установить живую связь. Пристрелочный выстрел решили не делать, т.к. цели хорошо просматривались, но предварительные расчеты на огневую все же передали.
И вот взлетели вверх подряд две зеленые ракеты - условленный сигнал, обозначавший одновременное открытие огня и начало атаки. На огневую позицию полетели команда: «Прицел... Буссоль... Заряд... Одиночным... Залпом... Четыре, три мины беглым... Огонь!» Менялись установки, вносились коррективы, и снова - «Огонь! Огонь!»
Над головами атакующих вереницей, с неизменным шлепающим звуком, полетели мины. Они ложились впереди атакующих и пахали траншеи врага, не давая ему возможность вести прицельный огонь.
На начало нашей атаки немцы среагировали немедленно. Они открыли огонь из всех видов оружия, еще оставшегося у них после вчерашнего массированного огневого налета нашей артиллерии. Застрекотали пулеметы, откуда-то залаяли шестиствольные минометы, заухала спрятанная в расщелине пушка. Заговорила связь со стрелковой ротой: «Тайга, Тайга! Я - Тундра. Слева, под выступом скалы пулемет, бьет прицельно. Заткни ему глотку!»
И уже с НП на огневую пошли новые команды... Идет бой. Мы несем потери. С огневой позиции сообщают, что от минометного огня противника выбыли из строя два наших расчета, но остальные шесть продолжают стрелять. Прервалась телефонная связь, где-то обрыв провода. Телефонист пополз по его ходу, связь восстановлена, но сам телефонист не вернулся...
Наконец, долгожданное: «Тайга! Тайга! Прекрати огонь - задача выполнена!», и далее уже не по уставу: «Джаз, гаси свои самовары!» - «Отбой!», полетела команда на батарею.
После сражения за высоту «Игла» рота участвовала в боях по овладению рядом других укреплений противника в районе, примыкающем к населенному пункта Луостари. Об этом говорится в том же наградном листе: «… 14.10.44 в бою за овладение высотой «252,2» Печенгского района, несмотря на сильный обстрел тяжелой артиллерии противника, презирая смерть, корректируя огонь минометов роты, обеспечил атаку стрелкового взвода, уничтожив при этом до 20 немецких солдат и офицеров, подавил огонь двух ручных пулеметов, чем способствовал овладению высотой».
22-го октября, форсировав на амфибиях пролив вдоль госграницы, части нашей 114-й Свирской стрелковой дивизии, вошли в Норвегию, а точнее - на территорию ее северной области (фюльке Финмарк), примыкавшей к городу-порту Киркинес. Первыми, с кем мы столкнулись сразу за проливом у одного хутора, оказалась группа до полувзвода австрийских солдат, без сопротивления сдавшихся в плен нашим разведчикам. Слышалась какая-то перебранка. Австрийцы, уже сложившие оружие и стоявшие, понуро опустив головы, что-то лопотали на своем языке, а рядом вертелся, чем-то недовольный один из наводчиков Водопьянов и кричал: «Хенде хох! Мать вашу... То орали «Гитлер капут», а теперь талдычите, что - вовсе вы не фрицы».
Австрийцы, увидев меня и, видимо, надеясь, что офицер их лучше поймет, стали снова настойчиво повторять: «Нихт дойч! Нихт дойч! Их австри! Австрии!» Поняв в чем дело и, чтобы побыстрее разрядить обстановку, приказываю старшине взять двух бойцов и отконвоировать пленных в штаб полка.
С уходом пленных лыжбат, снова став на лыжи, двинулся вглубь территории Финмарка преследовать противника, отступившего по дороге Киркенес-Найден. В конце декабря того же 1944 года в газете «Часовой севера» был опубликован приказ командующего 14-й Армии о награждении отличившихся в боях за освобождение Заполярья. Среди удостоенных ордена «Отечественной войны» I-й степени нашел и свое имя. Такова история одной награды.
ГЛАВА 3 ВОЙНА НАРОДНАЯ 1. С верой в победу. В известной песне есть такие строки:
«Пусть ярость благородная вскипает, как волна,
Идет война народная, священная война».
В этих судьбоносных словах нашли отражение смысл войны и настрой советских людей, их понимание своей святой обязанности защитить Отечество и разгромить ненавистного врага. Война нашим народом была воспринята, как неожиданно нагрянувшее величайшее бедствие, как мощный камнепад, несущийся с горы на оживленную дорогу. Хотя ее пламя уже несколько лет полыхало в Европе, но советские люди надеялись, что оно не опалит их. Однако надежды эти оказались тщетными. Фашистские орды быстро протянули свои смертоносные щупальца через всю западную границу от Черного до Баренцева моря, истребляя все и вся на своем пути, сжигая огнем пожарищ наши города и села.
В первые дни войны не все представляли истинные размеры нагрянувшей беды, ожидавшие нас последствия нашествия захватчиков, те испытания, которые выпадут на головы миллионов людей. Но с первого до последнего дня начавшееся гигантской битвы наш народ был глубоко уверен, что отстоит свою Родину, разгромит фашистов.
Отмечая это, подчеркну: в такой убежденности людей следу видеть не результаты пропагандистского воздействия, которое, бесспорно, было, а проявление веры народа в свои жизненные силы, в свою правоту, в неизбежность торжества добра над злом, в свое моральное превосходство.
Как ни тяжело было провожать мужей, братьев, сыновей на фронт, заплаканные лица женщин были суровы и мужественны, ибо в этот момент они особенно остро чувствовали себя участниками великой войны, которая требовала от них самоотверженности, стойкости и полной отдачи нравственных и физических сил. Я оказался свидетелем одних из таких проводов в Сибири, в городе Куйбышеве (Каинск), и никогда не забуду его драматизма и в то же время царившего здесь настроя какой-то уверенности, который создавался самими провожаемыми бойцами
В этой части своих воспоминаний мне хочется рассказать о тех, с кем прошла моя жизнь до войны, каким пламенем она их опалила. Где и как сражались родные и близкие мне люди, а также о тех вете ранах, с кем свела меня судьба после войны.
2. Наш Крым «Здравствуй, дорогая мама! Спешу сообщить тебе, что я жив и здоров, цел и невредим, чего и тебе желаю. Очень удивительно, почему нет от вас писем. Наверное, еще связь не установлена. Теперь, мама, можешь считать наш Крым полностью очищенным от немецких захватчиков, 10-го числа полностью освободили мы город-герой Севастополь...» Это - слова из единственного письма, полученного нашей ма мой в середине мая 44-го от моего брата Рубена, которого призвали в армию чуть ли не на второй день после освобождения.
Крым - действительно наша малая родина. Здесь в силу разных исторических обстоятельств, начиная с XI века, стали поселяться армяне, главным образом в Каффе (Феодосия) и Сурхате (Старый Крым). Эти города воздвигались и разорялись неоднократно. Последнее возрождение нынешнего Старого Крыма относится к концу ХVIII - началу XIX века. Сюда по просьбе духовенства царские власти разрешили переселиться армянам из различных районов Таврии и Нового Нахичевана (Приазовье). Город быстро вырос, и к 1830 году в нем уже насчитывалось несколько тысяч жителей. Родовые корни нашей матери берут свое начало именно в этом городе и с тех далеких времен. Армяне селились и в других местах Крымского полуострова.
Родители наши были турецкими армянами, лишь чудом избежавшими геноцида и в 1916 году поселившимися в Крыму. Наша семья обосновалась в Евпатории. Здесь и появились на свет мы с братом. Я родился в 1919-м, а Рубен в 1925 году и, естественно, в начале войны он по возрасту не мог оказаться в армии. О его отрочестве и юности я почти ничего не знаю, так как с четырнадцати лет жил в интернате, а затем работал вдали от семьи.
Из скупых рассказов матери мне известно, что был он чрезвычайно активным и эмоциональным подростком. После просмотра знаменитого фильма кумиром его стал Василий Иванович Чапаев, пытался даже ему подражать. Учился брат в Субашской сельской школе и окончил перед началом войны 8-й класс.
Жила наша семья бедно. Отец, работавший завхозом и выполнявший другие обязанности в школе, умер в конце 1940 года. Мама - домохозяйка, немного подрабатывала шитьем. Дома своего мы не имели, а занимали однокомнатную квартиру в школьном здании, которую после смерти отца следовало освободить. Я в это время уже служил, и помочь им ничем не мог.
Давняя подруга матери Соня Эйриан - жена учителя армянской школы в селе Бурнаш Сейтлерского района, женщина очень энергичная и добрая, в первые дни оккупации взяла маму и Рубена жить к себе. Глава семьи - Эйриан Арам, его два сына-подростка - Томас и Арменак и самая младшая из детей - дочь Марго приняли Рубена как родного брата.
В годы оккупации эта семья пережила большую трагедию. Арам Эйриан, как впоследствии писал в своей книге бывший командир партизанского отряда, сформированного в Сейтлерском районе, по тайной рекомендации подпольщиков был избран старостой армянской общины в селе Бурнаш Сейтлерского района (ныне село Уваровка Нижнегорского района). Со смертельным риском для себя и семьи он осуществлял сбор и организовывал переправку продовольствия партизанам. Долго у него это получалось, но все-таки нашелся предатель, который выдал его немцам. Арам и его старший сын Томас были арестованы фашистами, увезены в Симферополь и канули в вечность…
Рубен тоже был патриотически воспитанным парнишкой и страстно ненавидел тех, кто служил оккупантам. Гибель Арама и Томаса потрясли его, хотя, скорее всего, он если и не знал, то догадывался об их подпольной работе, Это еще больше усилило неприязнь к предателям. В том же письме к маме Рубен писал, что искал среди пленных главных прислужников фрицев, чтобы расплатиться с ними, но не нашел.
В сражении за Севастополь произошло боевое крещение моего брата и многих молодых ребят из села Бурнаш. В их числе Арменака Эйриана, Арсена Оганова, Левона Туйсузова, а также Гайка, Карена, Галуста, Володи, Николая, Андраника, фамилии которых, к сожалению, так и остались для меня неизвестными.
По рассказам Арменака Эйриана, им пришлось штурмовать мощные фашистские укрепления, состоящие из дотов, дзотов, траншей и других фортификационных сооружений. Благодаря мощному огню нашей артиллерии и «катюш» их атака увенчалась успехом.
В боях под Севастополем участвовали сыны всех народов Советского Союза, в том числе и немало крымских армян. Помимо бурнашских ребят здесь воевали и призванные в армию из числа жителей села Айкашен Лариндорфского района. Ветеран войны Андроник Чолакян вспоминал, что на подступах к Севастополю в самом городе сражались Хачик Поладян, Карапет Мысырян, Варткез Овачисян, Левон Мазлумян, Ардавазд Каракашян, Ваня Овсепян и другие. Многие из них погибли.
Например, из семьи Чолакянов, проживавших до войны в Айкашене, воевали сразу четыре брата. Двое из них Степан и Ардаш - погибли на фронте, причем последний под Севастополем. Самый же старший из братьев - Андрей в войне участвовал с первого же дня, с 22-го июня 41-го до весны 1944 года, когда был тяжело ранен в районе Керчи. Умер он совсем недавно, лишь несколько дней не дожив до 55-й годовщины Дня Победы.
После Севастополя 51-я Армия, в которой служил Рубен и его земляки, была переброшена на 1-й Прибалтийский Фронт и участвовала в боях в районе Паневежиса, Шяуляя и других литовских городов. Здесь в одном из сражений с немецкими захватчиками 26-го июля 1944 года мой младший брат и погиб... Об этом нашей маме первым сообщил Арменак Эйриан, который был непосредственным очевидцем его гибели. В своем письме он написал, что при взрыве Рубену осколком оторвало руку. Сгоряча брат выпрямился в окопе во весь рост, прокричал что-то в адрес фрицев и мертвый рухнул на землю. Что вспомнил он в тот краткий миг, когда припомнить разом надо все, что осталось позади той жизни, никто и никогда не узнает… Может быть, это были детские грезы о Чапаеве, может быть, образ любимой девушки, а, может быть, и та земля, которую он гордо именовал нашим Крымом. А уже за письмом из войсковой части с номером полевой почты 23766 пришла и похоронка...
В рядах Красной Армии с немецко-фашистскими захватчиками сражались практически все крымские армяне призывного возраста. Часть из них вступили в войну, находясь к её началу на действительной службе, а другая, большая часть была мобилизована в ходе войны, особенно на заключительном ее этапе. Все они показали себя на фронте достойными сынами Родины и народа, проявили в боях мужество и отвагу.
Как я уже писал, перед войной в одном полку нас служило пять айкашенцев. Все мы прошли хорошую выучку в мирное время и отличились в военную пору. Сержант Андраник Овсепян был в числе тех, кто первым принял на себя удар вероломно напавших фашистов. Он погиб в жаркий июль 1941 года...
Лейтенант Агаджан Марабян защищая Ленинград был тяжело ранен. Врачи спасли ему жизнь, но он остался инвалидом. Карабет Делибалтаян на фронте дорос до командира батальона, трижды был тяжело ранен, стал кавалером ордена «Александра Невского». Кайцак Мазлумян погиб под Ленинградом осенью 1941 года. (По данным ОБД-Мемориал командир взвода 996-го стрелкового полка 286-й стрелковой дивизии младший лейтенант Мазлумян Каруот Корой 1920 г.р. погиб в бою 29.09.41) Пятым из числа айкашенцев был автор этих строк, ставший к концу войны командиром 191-го Отдельного Лыжного Батальона.
Я рассказал лишь о тех крымчанах, о судьбе которых мне хоть что-то известно. Но на фронтах Великой Отечественной войны мужественно сражались тысячи крымских армян. Многие из них, как и мой брат Рубен, погибли и похоронены вдали от родной земли… Сотни армян были угнаны в фашистское рабство…
Тем более совершенно необъяснимой явилась в начале лета 1944 года депортация армян из Крыма. В их числе оказалась и наша мама…
Только после XX-го съезда КПСС эта акция была признана исторической несправедливостью. Но большинство выселенных, особенно из числа сельских жителей, в Крым так и не вернулись. Они поселились на Северном Кавказе, в других областях России, часть обосновалась в Армении.
Прошло слишком много времени, чтобы можно было сегодня более полно написать о ком-то. Но и то, что всплыло в памяти, или подсказано ныне живущими друзьями из тех далеких лет, позволяет представить героические и вместе с тем трагические картины минувшей войны, которая опалила все народы нашей страны, большие и малые.
3. Пятеро из Айкашена. Перед мной лежит фотография из далекого 1939 года. На ней пятеро парней – красноармейцы, призванные в том году в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии, а рядом с ними – их первый младший командир. Все новобранцы из одного села Айкашен и служили в одном 521-м стрелковом полку Сибирского Военного Округа. Об их воинской службе и боевой судьбе и пойдет настоящий рассказ.
Село Айкашен, откуда призывались эти ребята, было расположено на северо-западе Крыма, недалеко от города Джанкой. Состояло оно примерно из ста дворов. Крестьяне здесь занимались хлебопашеством, выращивали бахчевые и огородные культуры, а также лошадей -полукровок для Красной кавалерии. В селе работали сельсовет, колхоз и армянская неполная средняя школа, потому что в селе жили только армяне.
На войну отсюда ушла большая часть мужского населения: некоторые - с самого ее начала, а другие - весной 1944 года, сразу после освобождения Крыма. На различных фронтах сражались Хачик Поладян, Карапет Мысырян, Варткес Овагимян, Левон Мазлумян, Ардавазд Каракашьян, Ваня Овсепян, Степан и Андрей Чолакян, Христофор Экшиян, Ардаш Чолакян, Оганес Овсепян, Саркис Экшиян, Рубен Оксузян, Врам, Андрей, Арсен Пиносяны и другие.
Почти шестьдесят фамилий фронтовиков-айкашенцев удалось установить при содействии родных и близких фронтовиков, их друзей и товарищей. Многие не вернулись с полей сражений, на некоторых не приш ла даже домой похоронка…
Не получили ее родные Кайцака Мазлумяна (на фотографии он во втором ряду первый слева). В мирное время Кайцак службу нес исправно, стал сержантом - командиром отделения, политгрупповодом. Прекрасно овладел лыжами, хотя никогда ранее их не видел. Был добрым товарищем для своих сослуживцев и мужественным, смелым воином.
Часть, с которой он отправился на фронт, была сходу брошена в бой. Кайцак был парням сильного духа, верным патриотом, и мы, его однополчане, уверены, что он отчаянно сражался до последней минуты своей жизни. Где сложил он свою голову, к сожалению, осталось неизвестным…
Трагичной была судьба и Андрея Овсепяна (на фото он в первом ряду второй слева). В полку Андрей отличался своей непосредственностью, добротой и ответственным отношением к службе. Был отличником боевой и политической подготовки, одним из лучших командиров отделения. На фронт он отправился одним из первых, сражался с фашистскими захватчиками в приграничной зоне и погиб в числе первых защитников Отечества.
Мы, его однополчане, были еще в Новосибирске, когда в августе 1941 года пришло письмо от одного из наших сослуживцев с сообщением о том, что Андрей погиб смертью храбрых... Гибель односельчанина поразила нас, отозвалась глубокой болью. Изображенный на фотографии вторым слева во втором ряду Агаджан Мурадян - самый старший из нашей пятерки и самый веселый, никогда не унывающий. Он зажигательно и виртуозно плясал лезгинку, любил шутку и острое слово.
В нашем 521-м полку Агаджан слыл ловким, смышлёным и находчивым красноармейцем, хорошо знающим военное дело. Здесь он стал старшим сержантом, затем - старшиной, а с началом войны - младшим лейтенантом.
В бой он вступил зимой 42-го, командуя стрелковым взводом. Как и многие сформированные в Сибири части, его 456-й стрелковый полк сражался на северо-западе, точнее - на ленинградском направлении. Ему довелось защищать город в самое критическое для него время. И ему довелось испытать все, что пришлось пережить частям, сражавшимся на этом участке: тяжелейшие бои, бомбежки, обстрелы, холод и голод, довелось стать очевидцем страданий жителей блокадного Ленинграда…
В 1943 году Агаджан был тяжело ранен в руку и ногу. Ему грозила ампутация раздробленной кисти правой руки, но все-таки этого удалось избежать. Однако он остался инвалидом и в 1944 году был комиссован из армии.
Одиссея его мирной жизни тоже заслуживает отдельного рассказа. Здесь же ограничусь тем, что, скажу, после войны он двадцать три года проработал на Ереванском ламповом заводе в должности заместителя директора по снабжению.
Тяжелые испытания в ходе войны выпали и на долю самого молодого из пятерки айкашенцев - Карабета Делибалтаяна (на фотографии он во втором ряду третий слева). Свой боевой путь Карабет начал в звании младшего лейтенанта - командира взвода Отдельного Лыжного Батальона на Северо-Запад ном Фронте. Здесь в районе озера Ильмень он участвовал в нескольких рейдах по тылам противника, бывал в засаде, брал пленных. Здесь же был впервые ранен.
После излечения Каро, теперь уже лейтенант, коман довал ротой 21-го стрелкового полка 180-й стрелковой дивизии, сра жался на этом же направлении в районе реки Ловать. «Бои здесь в конце 1942 года были жаркие, силы неравные, - вспоминал он, - и противнику удалось сомкнуть за нашей частью свои фланги. Мы оказались в окружении. Фашисты пытались нас смять и уничтожить. Трудный это был бой, но мы устояли, организовали круговую оборону и держали их на расстоянии.
Полк оказался в тяжелом положении: боеприпасы были на исходе, а продовольствия вовсе не было. Переели все живое и дохлое: жарили копыта павших лошадей и сосали их, варили баланду из березового сока и древесной коры. Но все равно солдаты стали пухнуть, и были случаи смертей от голода…
Обстановка несколько улучшилась, когда с самолетов У-2 женской эскадрильи были сброшены над нами ночью ящики с патронами, мешки с сухарями и консервами. Некоторые «гостинцы» падали вблизи расположения противника, но наши солдаты с риском для жизни ползком добирались до них и притаскивали в свое расположение. Каждому выдавалось по две столовых ложки сухарной крошки и по одной - консервов…
Наконец частям дивизии удалось прорвать вражеское кольцо в районе Ловати и заставить немцев отступить. Наш же полк, обессиленный голодом, еще пятнадцать дней приходил в себя, находясь под наблюдением врачей».
В дальнейшем мой товарищ, командуя батальоном в разных частях, воевал на сталинградском, степном и белгородско-курском направлениях, в Молдавии и Восточной Европе, форсировал крупные реки, десантировал на танках, не раз ходил в атаку и был еще дважды тяжело ранен. Пятый из айкашенцев, изображенный на фотографии первым справа в нижнем ряду - автор этих заметок.
Я не коренной житель Айкашена, а горожанин, проработавший в местной школе учителем русского языка и литературы три года. Мне посчастливилось быть призванным в ряды Красной Армии вместе с другими героями этих воспоминаний и прослужить с ними в одном полку два года. Они - мои друзья, им и посвящен этот рассказ.
Из пятерых айкашенцев, что запечатлены на фотографии в далеком 1939 году, нас троих, оставшихся в живых, время и обстоятельства не по нашей воле разбросали по разным странам СНГ. Карабет живет в России, Агаджан - в Армении, а я - в Молдавии. Но мы продолжаем оставаться однополчанами и сегодня нас объединяет одна дума, одно желание - пусть будет мир и спокойствие, пусть люди живут в достатке, дружбе и будут счастливы.
4. Кавалер ордена «Александра Невского» Орден «Александра Невского» - очень редкая награда времен войны. Один из немногих ныне здравствующих кавалеров его - Карабет Амбарцумович Делибалтаян прошел славный путь служения Отечеству, как в мирные, так и в военные годы. О нем и пойдет настоящий рассказ.
«Курсант Джесбалтаян, выйти из строя!» Эта команда прозвучала из уст начальника школы младших командиров 521-го стрелкового полка. Так забавно он трансформировал две труднопроизносимые армянские фамилии - Джесмеджиян и Делибалтаян, давних друзей, призванных в армию с далекого юга.
Из строя вышел небольшого роста, ладно скроенный курсант кавказской наружности, весь облик которого и чеканно исполненные «два шага вперед» свидетельствовали о его физической крепости и волевом характере.
– «Объявляю вам благодарность за отличное несение караульной службы!» - «Служу трудовому народу!» - по-военному четко и не без гордости отчеканил Карабет. Именно его, как всегда искажая фамилию, вызывал из строя капитан Орлов. Карабет или, как я его называл, Каро был моим верным товарищем по нелегкой армейской службе. Отзывчивый, но и требовательный к себе и подчиненным, он нетерпимо относился к расхлябанности, служил примером организованности и ответственности. Дисциплина в подразделении старшего сержанта Делибалтаяна была образцовая, курсанты легко и профессионально делали то, что потребуется им в случае войны, умели переносить трудности военной учебы, да и внешне выглядели подтянутыми, как и их командир. Вот что писала о нем Лариндорфская (ныне село Крестьяновка Первомайского района Крыма) районная газета в одном из мартовских номеров за 1941 год: «Около года командует взводом, занимает ведущее место в подразделении, занесен на Доску почета Сибирского Военного Округа младший командир Карабет Делибалтаян. К условиям боевой действительности приближает он военные занятия. Мороз, метель, перед собой ничего не видно. Однако взвод следует на огневую подготовку и выполняет поставленную перед ним задачу на отлично».
Уже в ранней молодости у Каро проявились задатки учителя, воспитателя. Мне довелось в этом убедиться, работая до призыва в армию вместе с ним в Айкашенской армянской неполной средней школе. Любовь к преподаваемой им географии он сохранил на всю жизнь. Его дочь потом как-то вспоминала: «Отец ставил меня спиной к карте и требовал, чтобы я указкой попадала в столицы союзных республик».
Но как боевой офицер мой добрый товарищ в полной мере сформировался в годы войны. Именно на фронте раскрылись такие черты его характера, как смелость, мужество, самоотверженность, находчивость в трудных ситуациях, забота о солдатах. Ему довелось сражаться на Севере-Западном, Сталинградском, Степном, 2-м Украинском Фронтах. К сожалению, о его боевом пути раньше я мало что знал. Только недавно мне удалось заполучить от него письмо, в котором он поделился своими воспоминаниями. Вот что он пишет: «На фронт я попал в январе 1942 года в составе 234-го Отдельного Лыжного Батальона. Служить в лыжных частях - это была наша с тобой судьба: южане, никогда прежде не видевшие лыж, стали в Красной Армии лыжниками. Воевать пришлось на северо-западном направлении в районе Старой Руссы и озера Ильмень. Местность здесь труднопроходимая, кругом леса и болота. С дороги свернешь - можешь запросто попасть в трясину, прикрытую снегом. К таким природным условиям следовало как-то приноровиться, но времени для этого не было. Шел первый год войны, а ты помнишь, как тогда все складывалось. Вот и наш лыжный батальон с ходу - в бой
Задача перед батальоном стояла такая: проникнуть в глубокий немецкий тыл, оседлать дорогу и встретить огнем части противника, когда они будут отходить под натиском наших сил, перешедших на этом отрезке фронта в контрнаступление. Путь предстоял немалый. В сопровождении проводника - местного жителя мы двинулись к цели по лесным просекам и едва угадываемым тропам, обходя стороной населенные пункты. Шли трое суток преимущественно по ночам. И вот перед нами дорога. Она ощетинилась укрытыми огневыми точками, цепочкой стрелковых окопов и блиндажей, в которых засел противник. Засверкали вспышки выстрелов, захлопали минометы, сзади тяжело ударила пушка. Батальон приготовился к атаке.
Для меня, тогда младшего лейтенанта, командовавшего взводом, это был первый бой. Своим бойцам я объяснил стоявшую перед ними задачу, а для большей ясности сказал: «При штурме укреплений противника делайте то, что буду делать я. Перед окопами - бросок гранаты и мощное «Ура!»
Атака удалась - противник был смят и уничтожен. Но и мы понесли большие потери. Теперь предстояло встретить отступавших фашистов. С их появлением снова завязался бой, не менее ожесточенный. Но и он закончился нашей победой. Враг, оставив на дороге своих убитых и технику, ушел в леса. Задача, поставленная перед батальоном, была выполнена
В том же 1942 году, уже командуя ротой, я был дважды ранен. После второго ранения и почти четырехмесячного пребывания в Ярославском госпитале был направлен комбатом в 89-й Гвардейский полк 28-й Гвардейской стрелковой дивизии. Там на груди у меня заблистал первый боевой орден - «Красной Звезды». В пору отступлений на фронте получить такую награду, что-то да значило.
Расскажу еще об одном сражении. Оно мне особенно памятно. Было это летом 1943 года. Наша дивизия оказалась в составе 53-й Армии генерала Манагарова, которая в составе Степного Фронта вела кровопролитные бои в районе Белгорода. Я тогда находился на излечении в армейском госпитале, но срочно потребовался комбат, и меня немедленно выписали. Батальон, в котором осталось всего 150 человек, в том числе лишь один офицер, пришлось принимать в ходе боя. На ходу же я переформировал его, разбил на роты и взвода, назначил командиров из числа сержантов и даже солдат. Участок наступления был узкий, батальоны шли в бой поэшелонно, сменяя один другого и следуя за танками. На одном участке развернулось танковое сражение, схлестнулись железные армады обеих сторон. Громады железа шли друг на друга, извергая пламя, дым, разрывая и взметая ввысь землю. Бились буквально лоб в лоб, поднимаясь на дыбы, стремясь раздавить противника. Подбитые танки и самоходки заваливались на бок, горели, как факелы. А с воздуха налетали самолеты, свои и вражеские. Пехота прижалась к земле, стремясь укрыться от побоища, но ее доставали бомбы и снаряды. Дневного света не было видно. В общем - ад да и только!
В этом страшном сражении меня тяжело ранило, уже в третий раз. Однако я еще смог собрать остатки батальона и подготовить его к десантированию на танках для ночного боя. Вытащили меня оттуда с большим трудом, и, в конце концов, я оказался в эвакогоспитале города Камышина. После длительного лечения и короткого отдыха - снова на фронт. Теперь уже за границей пришлось воевать в составе 640-го стрелкового полка 147-й стрелковой дивизии. Участвовал в боях на Одере в районе города-крепости Штайнау, форсировал реки Нейсе и Шпрее, седлал дорогу Берлин - Бреслау, освобождал Прагу... Об этих боях можно долго рассказывать, но, наверное, хватит писать: я тебя и без того утомил.
В заключение скажу, свой День Победы я праздновал не 9-го мая, а лишь 16-го, т.к. немецко-фашистские войска все это время ока зывали нам яростное сопротивление, и не спешили сдаваться в плен. В этот же день наша дивизия была награждена орденом «Богдана Хмельницкого» II-й степени. А вскоре и я «за умелые ратные действия и личное мужество» получил свою самую высокую награду – орден «Александра Невского». (На сайте www.podvignaroda.ru есть наградной лист, по которому командир 2-го батальона 640-го полка 147-й стрелковой дивизии капитан Делабалтаян Карапет Амбарцумович был награжден орденом «Александра Невского»: «Во время форсирования р.Нейсе и прорыва долговременной обороны противника в районе н.п.Клейн-Бадьмейзель, действуя смело и решительно, умело руководил переправой своего батальона, и когда во время штурма траншей был ранен комбат майор Поздняков, принял командование батальоном на себя и стремительно продвигая батальон выбил противника из 2-й и 3-й линии траншей, и преследуя отходящие силы противника ворвался на восточные окраины н.п.Клейн-Бадьмейзель. В результате этого смелого и внезапного нападения противнику были нанесены следующие потери: уничтожено до 100 солдат и офицеров, захвачено и уничтожено 7 станковых пулеметов, батарея 81-мм минометов, 1 бронетранспортер.
19.04.45 во встречном бою в районе жд станции Рейхаузен, быстро развернул батальон и принял бой, чем обеспечил развертывание полка и нанесение успешного удара по противнику»).
Прочитал я его письмо и подумал: все дороги войны были тяжелыми. Но были и особенно тяжелые, и именно ими пришлось пройти моему другу. Сейчас инвалид войны и майор в отставке Карабет Амбарцумович Делибалтаян живет в Анапе. Однажды он получил приглашение на вечер памяти Благоверного князя Александра Невского, состоявшийся в Центральном Государственном музее Великой Отечественной войны. На этом вечере чествовали кавалеров ордена «Александра Невского», и было учреждено общество «Наследники А.Невского». Поехать в Москву он, к великому своему огорчению, не смог, но с одобрением воспринял идею организации такого военно-патриотического объединения.
5. Володя Жук Однажды в газете «Труд» за 6-е сентября 1984 года я прочел ста тью участника боев на Кубани полковника А.Крупенникова под названием «Обелиск» о поиске неизвестных героев, осуществленном ветераном-фронтовиком Дмитрием Бабенко. Изучая списки «безвозвратных потерь» в своем родном Славянском районе, он напал на след воина, карточку которого с описанием кратких данных удалось найти среди нескольких тысяч подобных документов.
В карточке было записано: «... Жук Владимир Степанович, 1919 г.р., призван Евпаторийским РВК. Скончался от ран 30-го мая 1943 года. Похоронен на хуторе Кубань, 3-й ряд, 5-я могила от реки. Полевая почта № 33016. Домашний адрес: г.Евпатория, ул.Назаревская, 2...»
Володя Жук - мой однокашник… В 10-м классе его парта находи лась прямо за моей. И домой мы с Володей иногда ходили вместе. Через Назаревскую мне было ближе, но менее интересно, чем по главной - Лазаревской (Ленина). По ней можно было часть пути домой проехать на трамвае.
Володя был парнем среднего роста, ширококостным, круглолицым. У меня сохранилась групповая фотография нашего 9-го класса, на которой хорошо видны черты его лица. Спортом он не увлекался, в волейбольной команде - нашей гордости - не состоял, но хорошо метал гранаты и успешно сдал нормы на значок «ГТО». Я не помню, чтобы он как-то отличался в учебе, учился, как и все. Его соседом по парте был Аська Лябах, но дружил Володя не с Аськой, а с Перетяткой – небольшого роста тщедушным мальчишкой с Пересыпи. Насколько мне запомнилось, он был неплохим пловцом. Ребята нашего возраста все умели плавать. В конце весны и начале лета, а также ранней осенью после уроков мы шли на дикий пляж возле торговой пристани, которая находилась в пяти минутах ходьбы от школы.
О довоенной судьбе Володи Жука, как складывалась его жизнь после окончания школы, я не знал. Видимо, он пошел работать, коль его призывал в армию Евпаторийский РВК в 1939 году. В том же году призывался и я, но военкоматом Лариндорфского района.
Уверен, что в составе своей 41-й Сухумской стрелковой дивизии Володя Жук сражался мужественно, как истинный сын своей Родины. Судя по данным картотеки, ранений у него было несколько. Володя Жук - единственный одноклассник, о судьбе которого мне хоть что-то стало известно…
(В рассказе упомянуты два одноклассника Артема Аршаковича – Аська Лябах и Перетятко. И если на одноклассника по фамилии Лябах на сайтах www.podvignaroda.ru и www.obd-memorial.ru никакой информации найти не удалось, то на человека по фамилии Перетятко кое-что есть.
В базе данных www.obd-memorial.ru есть сведения о некоем Перетятко Викторе Кузьмиче 1918 г.р. призванном в ряды Красной Армии Евпаторийским РВК в октябре 1939 года. Будучи шофером 1168-го полка 346-й стрелковой дивизии он попал в плен 27.08.42 в районе Белева. Был освобожден из плена 25.03.45 и после проверки на сборно-пересыльном пункте №20 уже 02.04.45 был зачислен в ряды 18-го АЗСП (армейский запасной стрелковый полк ?) А на сайте www.podvignaroda.ru есть наградной лист, по которому стрелок 2-го батальона 336-го Гвардейского полка 120-й Гвардейской стрелковой дивизии гв.красноармеец Перетятко Виктор Кузьмич 1918 г.р. был награжден медалью «За отвагу»: «… за то что в бою за дер.Пудель 24.04.45 огнем из винтовки уничтожил две огневые точки и 11 фашистских солдат. Несмотря на ранение не оставил поле боя до полного овладения деревней». С большой долей вероятности можно утверждать, что речь идет об однокласснике А.А.Джесмеджияна – прим.Н.Ч.).
x x x
Война похоронила солдат там, где они пали в битве с врагом. Но наши люди, где бы ни жили, глубоко хранят память о них. Во славу подвига своих сынов и дочерей советский народ воздвиг многочисленные стеллы, обелиски, мемориалы, воссоздающие историю Великой Отечественной войны и выражающие немеркнущую память о ней.
По чьей-то мудрой, глубоко патриотичной инициативе на постаменты этих архитектурных сооружений стали наносить имена воинов Красной Армии, проживавших в данной местности и не вернувшихся с войны.
Много таких памятников и в Молдавии. Для жителей мест, где они сооружены, эти символы славы и скорби воспринимаются как надгробия над могилой их близких - отцов, дедов, братьев, мужей, полегших на полях сражений, но вернувшихся, пусть символически, в родную землю.
Имена героев, павших в боях вдалеке от родного дома, не только тревожат память их близких, но и служат для всех напоминанием о подвиге, который стоял у истоков жизни людей, родившихся уже после войны, вселяют в их сердца теплые чувства благодарности.
Бывая у мемориалов, простых или сложных, выполненных в обычном бетоне или из дорогих материалов, глядя на зажженный рукой человека огонь вечной памяти, неизменно возвращаешься своими мыслями к тем далеким годам, когда полыхал совсем другой огонь - огонь войны, потушенный теми, кто отдал кровь и саму жизнь во имя Победы…
6. Цветы для сестрички Был праздничный весенний день, в очередной раз всенародно отмечался День Победы. Студенты и преподаватели музыкального вуза собрались, чтобы пойти на торжества к Мемориалу воинской славы. В шумной многоголосой толпе шли и ветераны Великой Отечественной войны. Им студенты вручали цветы, а они преподнесли их женщине, которую называли кто Ксенией Николаевной, а кто – «нашей сестрицей».
... И вспомнилось ей, теперь уже профессору, как летом далеко го 1942 года выздоравливающие после тяжелых ранений красноармейцы преподнесли ей с теми же словами «нашей сестрице» полевые цветы, выражая этим сердечную благодарность за свое излечение персоналу эвакогоспиталя №1734, размещенного в городе Слободском, что под Кировом.
17-летней девушкой, только что окончившей среднюю школу и не имевшей медицинского образования, пришла Ксения Ковырзина работать в этот госпиталь. Зачислили ее медрегистратором, но была она и дежурной сестрой, и лаборанткой, и няней, и санитаркой, и книгоношей-почтальоном. Но больше всего, как писал ей позднее излечившийся в этом госпитале старший сержант З.И.Родин, покоряла всех ее «детская наивность, чуткое сердце, уважительное, ласковое обращение». Именно это помогало раненым переносить тяжелые физические страдания, приносило успокоение. «Ваше появление в палате с неизменной ласковой улыбкой на лице идете ли вы, с пробирками для анализов или приносите почту, книгу, - говорится в его письме, - вызывали радость, словно яркое солнышко озаряло наши сердца».
Но непросто ей давалась сестринская служба. Она тяжело привыкала и так и не смогла привыкнуть к крови и тяжелым увечьям, вместе с ранеными переживала их мучения. Однажды, беря на анализ кровь изувеченного бойца, поразившего ее своим страдальческим лицом, она неожиданно потеряла сознание. Вся палата, а это была большая классная комната, в которой стояло не менее двадцати коек, встрепенулась: «Сестричке плохо! Позовите врача!» Более здоровые, ходячие кинулись ее поднимать, но тут она уже пришла в себя, улыбнулась и продолжила свою работу. Все тоже заулыбались, поддержав тем самым сестричку.
И еще она вспомнила хранящиеся в семейном альбоме фотографии своих бывших подопечных из госпиталя. Лицо ее просветлело, а в глазах появились смешинки - на всех карточках запечатлены парни в одной и той же лыжной куртке. Это была ее куртка, она им «тайно» презентовала ее для фотографирования - ну не в пижаме же сниматься!
Дома ее тоже ждали цветы. Это с праздником Победы их с мужем поздравили дети и внуки.
7. Капитан Орлов Мысль написать отдельный рассказ - быль о капитане Орлове - начальнике школы младших командиров 521-го стрелкового полка, откуда, собственно, и началась наша военная «одиссея», подал мне Ваня Песков. В некоторых своих воспоминаниях об однополчанах я уже упоминал имя этого нашего первого командира. Но сейчас мне хочется попытаться нарисовать более цельный его образ.
Как ни странно, внешне капитан Орлов мало чем напоминал военного. Даже, наоборот. Если его одеть во все гражданское, то он скорее сошел бы за какого-нибудь благообразного мелкого чиновника, умиротворенного отца семейства, о котором постоянно печется его столь же благообразная жена.
Это был мужчина небольшого роста, краснощекий, с редкими белокурыми волосами, полный, с «выдающимся» брюшком, на котором лежал, именно лежал слабо затянутый комсоставский ремень. На первый взгляд он не производил впечатления требовательного и толкового армейского командира. На самом же деле это был многоопытный начальник полковой школы, не терпящий расхлябанности, прекрасный знаток боевых уставов, умелый воспитатель и очень добропорядочный человек. Не случайно за те два года, в которые нам довелось прослужить под его началом, он дважды награждался похвальной грамотой Сибирского Военного Округа.
Возраст капитана, по меркам курсантов, был весьма почтенным: где-то, наверное, было ему лет под пятьдесят или чуть поменьше: полнота его явно старила, хотя розовые щеки говорили об обратном. Совершенно неожиданно мы узнали, что он не женат.
В здании, где располагалась полковая школа, находилась и тор говая точка военторга, почему-то называемая буфетом. Заведовала им Софья Павловна - женщина одинокая, в возрасте, но молодящаяся и улыбчивая. Сюда приходили за папиросами и другой мелочью командиры и политработники со всего полка. Часто навещал буфет и сам капитан Орлов, который симпатизировал буфетчице, а та определенно была не безразлична к нему, что заметно было хотя бы по тому, что капитану всегда оставлялась неприкосновенной пачка любимых им папирос «Казбек».
Заметив завязывающийся роман, лейтенанты школы Кутиков и Лапинский решили ускорить сближение Орлова с Софьей Павловной, но наш капитан, почувствовав в их действиях что-то неугодное ему, стал вести себя более сдержанно.
Окончательно расстроилась попытка оженить Орлова с появлением в буфете вновь прибывшего из запаса политработника (на петлицах у него не было знаков отличия) - статного мужчины примерно такого же возраста, как и капитан. Софья Павловна, как всякая одинокая женщина, проявила явный интерес к новичку, стала уделять ему повышенное внимание.
Однажды Орлов, придя в буфет в хорошем расположении духа, попросил коробку «Казбека». И, о ужас!.. Софья Павловна только что последнюю коробку этих папирос отдала не кому-нибудь, а именно новичку, которого, очевидно, Орлов воспринял как соперника. Софья Павловна в явном замешательстве произнесла: «Товарищ капитан! К сожалению, «Казбека» нет. Могу предложить вам «Нашу марку», тоже хорошие папиросы. – «Как нет?! Они же всегда были... Да, были, значит, - и поднес мизинец правой руки к левому уголку рта, что означало у него озадаченность или неудовольствие». – «Я только что продала последнюю коробку «Казбека» старшему политруку», - смущенно произнесла Софья Павловна, назвав при этом воинское звание новичка, хотя об этом звании никто не знал, а ей он, по всему ясно, сообщил. Лицо Орлова стало пунцовым: «Значит, - опять коснувшись мизинцем уголка рта, - старшему политруку», - теперь уже побледнев, произнес капитан... Софья Павловна, поняв, что допустила непоправимую оплошность, окончательно смешавшись, ничего другого не нашла сказать, как только то, что завтра она обязательно ему оставит пачку. Орлов ушел, так ничего и не купив. После этого случая он поте рял всякий интерес к буфетчице, а папиросы ему стал приносить каптенармус.
Как и у любого человека, у Орлова были свои особенности, которые нам, молодым воинам, казались чудачеством и порой служили предметом острот. Как-то, собрав после отбоя младших командиров, он решил сделать им внушение по поводу участившихся случаев обморожения курсантов. – «Товарищ Шевченко, - начал он. - Сколько у вас за вчера и сегодня оммороженных?» У капитана вместо сочетания звуков «бм» всегда звучало «мм» Получалось - оммораживать, оммотка, омманывать, оммундирование и т.д. – «Два, товарищ капитан!» - «А сколько у вас в отделении людей?» - «Четверо». – «Да этак у вас, товарищ Шевченко, и на неделю не хватит людей оммораживать, не то, что на месяц». И все это было сказано на полном серьезе. Причем буквально через день начальник школы, теперь уже перед строем, стал отчиты вать подобным же образом Ивана Пескова: «У вас, младший сержант, на сегодняшний день 33 процента оммороженных. А еще старый комсомолец…» И опять по привычке мизинцем правой руки коснулся уголка рта. Песков впоследствии оправдывался в нашем «умывальнике», постоянном месте сбора младших командиров для острот, злословия, анекдотов. – «У меня в отделении всего три курсанта, остальных забрали на финскую границу. Обморозился один, он и составил эти 33 процента. А комсомольцем я вообще не был!»
Еще капитан Орлов имел привычку лично инструктировать отправляющихся в увольнение в город. Осмотрев состояние обмундирования, заправку, в целом внешний облик идущих в увольнение, он неизменно заканчивал свой инструктаж словами: «Чтобы мне прапорщика не приносили!» Мы быстро сообразили, о чем беспокоится начальник школы, непонятно было только, почему он неизменно пекся об этом.
Капитан был требовательным, но не жестким и тем более не злопамятным командиром. Однако не забывал напомнить подчиненным, что может сурово наказать провинившегося. Однажды во время классных занятий с младшими командирами он, недовольный знанием устава младшим сержантом Ромахиным, вдруг спросил: «Вы что, товарищ младший сержант, еще не на гауптвахте?» А через минуту продолжил: «Товарищ старшина, узнайте, есть ли на гауптвахте свободные места...»
Вообще-то за два года нашей службы в полковой школе на «губу» он никого не отправил, хотя и объявил кое-кому сутки - двое ареста. Да и потребности в этом не было. Школа была хорошо отлаженным подразделением с крепкой армейской дисциплиной и дружным воинским коллективом. Дедовщины здесь не было и не могло быть, потому что все курсанты - одного года призыва, как, впрочем, и младшие командиры.
Проблема у него была лишь с одним курсантом по фамилии Шор. Тот ни в какую не хотел становиться младшим командиром, т.к. присвоение этого звания увеличивало на год срок службы, и специально вытворял всякие безобразия, прикидывался придурком, озвучивал в казарме всякую пакость, стращал сослуживцев тем, что он якобы венеритик и т.п. Капитан явно тушевался, сталкиваясь с его проделками, видимо, полагая, что Шор действительно ненормальный. Курсанты вначале смеялись над его вывертами, но потом и нам он надоел. Назревала серьезная стычка. К счастью Шора вскоре отчислили в какое-то противохимическое подразделение, и мы потеряли его из виду.
Как начальнику, так и политруку школы были положены верховые лошади, и на тактические занятия, при проведении марш-бросков они выезжали верхом. Но у капитана и политрука были разнополые лошади, и однажды случилось то, что и следовало предвидеть. Лошади «вошли в охотку» и стали вести себя беспокойно. Седоки явно не могли с ними справиться, и это не просто угрожало им большими неприятностями, скорее было даже опасно. Положение, спас курсант Мазлумян, работавший до армии на ферме, где готовили верховых лошадей для кавалерии. Выскочив из колонны, он ловко схватил вздыбившегося жеребца под уздцы и отвел его, вместе с всадником, подальше от места происшествия. Политрука верхом на лошади мы больше никогда не видели. Не капитан ли настоял на этом?..
Впоследствии курсанты немало судачили, а то и зубоскалили по поводу случившегося. Особенно в этом преуспевал Скрипка - признанный острослов и балагур, на язык которому никто не хотел попасть.
Вообще курсанты и младшие командиры полковой школы любили незлобиво посмеяться в свободное время над странными «чудачествами» капитана Орлова. Собственно не только над ним, сколько над теми своими сослуживцами, с которыми были связаны его остроты, своеобразные формы разговора, жесты и т.д. В «умывальнике» нередко можно было услышать: «А вы, товарищ Ромахин, еще не на губе?..» - «Младший сержант Песков! Ай-ай-ай, как не стыдно: старый комсомолец, а оммораживает курсантов...» - «Товарищ Руткевич, где ваши оммотки?..» - «Слышали: Сандомирского снимают?» - «За что?» - «Да он что-то «принес» капитану...» - «Ну да... Не может быть!» - «Представьте себе...»
Особенно ребята любили острить по поводу трансформации им двух наших с Каро фамилий в одну – Джесбалтаян. Когда он говорил: «Курсант Джесбалтаян, выйти из строя!», всегда вставал вопрос - кому выходить? Тем более капитан немного косил, и это усложняло наше положение. Был случай, когда из строя мы вышли оба. Строй лишь чудом не взорвался смехом, но, к счастью, удержался. А дневальным доставляло особое удовольствие подавать команду: «Курсант Джесбалтаян, к начальнику школы!» Такие шутки стали в нашей армейской жизни просто классикой юмора. Нам же с Каро порой было совсем не до смеха.
Представим себе, что капитан, обучая школу идти сомкнутым строем, словно на параде, вдруг на ходу, заметив невыполнение его требований, объявляет: «Курсант Джесбалтаян, два наряда вне очереди!» Кто провинился, кому эти на ряды предназначены, нам с Каро было неизвестно. Не следовало разъяснений и после строевой подготовки. Это вызвало новые остроты: «Слушай, Джесбалтаян, ты почему не чистишь картошку?» Но в наряде вне очереди мы так и не побывали. Капитан и сам понял всю абсурдность ситуации.
И лишь когда мы с Каро стали младшими командирами, остроты с нашими фамилиями отпали сами по себе. Звания у нас ведь были разные: у него - старший сержант, а у меня - сержант. И лишь потом я задумался, а может, различные звания нам присвоили не случайно? Ведь мы оба были помкомвзвода, а так, на всякий случай, чтобы не путали нас.
К сожалению, о дальнейшей судьбе капитана Орлова мне ничего не известно. С началом войны говорили, что ему дали батальон, и он отправился на фронт. А вообще лучше бы ему дали учебное подразделение. Это бы больше подошло ему и по возрасту и по опыту работы. Он отлично умел готовить младших командиров, и мы, его воспитанники, не посрамили своего начальника полковой школы.
После войны мне довелось полгода командовать отдельным учебно-стрелковым батальоном нашей 114-й стрелковой дивизии и тогда я не раз вспоминал капитана Орлова - толкового воспитателя, весьма оригинального, иногда, правда, смешного, но неизменно доброго человека.
8. Случай на переправе. - «Кошелёк или жизнь?!» – такую фразу нередко можно было встретить в старых милицейских рассказах или даже в солидных криминальных романах. А вот «жизнь или табачок?!», - подобного, пожалуй, я еще не слышал. И фраза эта отнюдь не детективная, а что ни есть самая фронтовая, и касалась она не двух человек - злодея и жертвы, а лишь одного в двух лицах. Но, обо всем по порядку.
Лето 44-го было жарким и в прямом и в переносном смысле. На всех фронтах Великой Отечественной войны шли ожесточенные наступательные бои, и 43-й Отдельный истребительно-противотанковый артдивизион 222-й смоленской стрелковой дивизии после выполнения боевой задачи в сражении на белорусском направлении двигался в ускоренном темпе к Неману. Но тылы не успевали за наступающими.
И вот, в километрах пятнадцати от реки дивизион вынужден был остановиться из-за отсутствия бензина. Стрелковые же части, форсировав Неман сходу, захватили плацдарм на противоположном берегу и закрепились там.
Командир дивизиона майор Черноносов, чтобы восстановить неожиданно нарушенную связь с дивизией и разведать переправу, решил проехать в сторону ушедших вперед частей. С собой он взял командира взвода Ивана Любашина - молодого лейтенанта, уже не раз проявившего себя не только на огневых позициях, но и в артиллерийской разведке.
Оседлав двух брошенных отступающими фрицами коней, офицеры двинулись к Неману. У реки было относительно спокойно. Противник вел плотный огонь лишь по позициям, захваченным 222-й дивизией на левом берегу, а до реки долетали лишь отдельные снаряды.
Через Неман была проложена паромная переправа. Осмотрев паром, на котором было несколько повозок с ездовыми, и, прикинув в уме его транспортные возможности, два офицера, взяв под уздцы коней, тоже ступили на него.
После небольшой суеты, неизбежной в таком деле, паром отчалил от берега. Когда он был уже на полпути от цели, в воздухе внезапно появились немецкие бомбардировщики. Свой смертоносный груз они сбрасывали главным образом на позиции частей, захвативших плацдарм, но бомбы полетели и в реку, а одна из них разорвалась в непосредственной близости от парома, отчего тот завалился на бок и затонул. Затонули и повозки. Их ездовые, а также несколько лошадей сумели удержаться на поверхности воды и доплыть до причала, откуда начался злополучный рейс парома.
Артиллеристы же поплыли в сторону плацдарма. Выйдя на берег, они разделились, чтобы просушить обмундирование, и вдруг услышали отчаянный призыв о помощи. Это кричал старшина, которого они приметили еще на пароме: у него за спиной висел довольно увесистый, плотно набитый чем-то вещевой мешок.
По всему было видно, что старшина плохо плавал и на воде держался из последних сил. Но, что удивляло: тонувший, уходя под воду, не выпускал из рук своей поклажи, которая еще больше усугубляла его бедственное положение. Майор стал ему кричать: «Бросай мешок! Работай руками! Утонешь, дурень!» Лейтенант же тем временем бросился в воду. Несколько сильных взмахов руками - и опытный пловец уже около тонувшего старшины.
Схватив его за шиворот и развернув в сторону берега, он стал подталкивать незадачливого бедолагу к суше, а тот, дрыгая ногами и шлепая одной рукой по воде (другая цепко держала злополучный вещмешок), кое-как поплыл, поддерживаемый своим спасателем. К счастью, на пути оказалась коса, и вскоре оба уже были на берегу.
Лейтенант не удержался, чтобы не спросить: «Послушай, что у тебя в вещмешке, что ты, рискуя жизнью, все же не бросил его?» - «Так ведь там табачок, вернее, махорка, - смущенно ответил старшина. - Что сказали бы мне солдаты, приди я в роту без нее? Шкура и только… Испугался, мол, за себя и погубил курево... Без курева никак нельзя…» - «Да, - заметил майор, - положение твое было аховое. Выходит, серьёзный вопрос стоял перед тобой - табачок или жизнь. А расставаться не хотелось ни с тем, ни с другим. Счастье твое, что все обошлось. И табачок цел, да и ты, хоть и изрядно напуганный, но жив. Благодари, старшой, лейтенанта...» Вскоре офицеры отыскали КП дивизии, получили боевое задание для своего дивизиона и отправились обратно – готовить дивизион к форсированию Немана.
Инвалид Великой Отечественной войны Иван Ильич Любашин – мой сослуживиц и друг, поведавший мне об этом случае на переправе, в конце своего рассказа вдруг с улыбкой заметил: «А знаешь, Артем, что самое любопытное в этой истории? Старшина-то был некурящий…»
9. Прерванный завтрак Шла операция «Багратион». 43-й отдельный истребительно-противотанковый артдивизион катил по одной из дорог Белоруссии к новому рубежу. Привал - время подкрепиться немудрёной солдатской едой. В походных кухнях, работавших на ходу, уже готова каша со свиной тушёнкой и кипяточек. К тому же место очень удобное для привала: справа - роща, слева - поле с высокой золотистой рожью под жарким летним солнцем.
Машины с прицепленными к ним 45-мм и 76-мм орудиями одна за другой стали сворачивать с дороги в лесок. Личный состав, припарковав технику и замаскировав ее, настроился на встречу с батарейным поваром, который, нацепив колпак и вооружившись огромным половником, всем своим видом показывал, что уже готов к раздаче пищи. Загремели котелки и ложки, послышались остроты по поводу интендантской скупости и бунта солдатских желудков.
Командир одного из огневых взводов лейтенант Иван Любашин, только что вернувшийся из санбата после второго ранения и чувствовавший еще его последствия, осмотрев матчасть и расспросив водителей о состоянии техники и запасах горючего, тоже собрался позавтракать.
Окинув по привычке взглядом по-летнему голубое, безмятежное небо и убедившись, что ничего угрожающего не видно, он направился к группе офицеров, о чем-то возбужденно говоривших и пристально всматривавшихся в ржаное поле. Еще не дойдя до них, вдруг услышал команды командира дивизиона: «Тревога! Слева! К бою!»
Оказывается, за ржаным полем офицеры заметили, примерно в полутора-двух километрах от стоянки дивизиона, большую колонну с танками в арьергарде. Из-за слепящего солнца и за высокими колосьями эта колонна плохо просматривалась, и только в бинокль (кто-то, наконец, догадался в него посмотреть) стало видно, что по параллельной с основной трассой дороге форсированным маршем идут не свои, как все предполагали вначале, а вражеские солдаты. Видимо, какой-то воинской части противника удалось вырваться из окружения, и она спешила присоединиться к своей драпающей на запад армии.
- «К бою!» - повторили команду командиры взводов. – «Орудия на дорогу!» Артиллеристы кинулись к машинам, отцепили орудия, выкатили их на трассу и, заняв позиции, изготовились к стрельбе. - «По пехоте противника, прицел - 20, осколочным, залпом, огонь!» - прокатилась общая команда.
Первые снаряды угодили в головную часть вражеской колонны. Удар оказался удачным: многие машины сразу загорелись, а немецкие солдаты побежали к видневшемуся вдали лесу. Но главную опасность для дивизиона представляли восемь танков и самоходных орудий, которые то ли обгоняли, то ли прикрывали с флангов свою пехоту. Для расчетов наших небольших пушек оказавшиеся перед ними борта немецких танков стали превосходной мишенью, и артиллеристы покатили орудия вперед для стрельбы прямой наводкой. Раздались новые команды: «По танкам, прицел - 12, бронебойным, повзводно, огонь!» Заряжающие досылают новые снаряды, и снова - «Огонь!» Заполыхали две железные громадины – «тигры». Остальные развернулись в сторону дивизиона, и пошли на него в лобовую атаку.
Наступил решающий момент боя. Шесть танков противника ринулись на выдвинувшиеся вперед противотанковые пушки. Противник шел на таран. Его орудия стреляли редко, видимо, кончались снаряды, и гитлеровцы намеревались раздавить наш дивизион массой своих танков. Артиллеристы же стреляли прицельно, плотно, не жалея снарядов. Били по смотровым щелям, бензобакам, гусеницам. Шла настоящая дуэль с танками, успех которой зависел от мужества бойцов дивизиона, быстроты их действий и точности наводки.
На одну из «сорокопяток» надвигалась железная громадина, до которой, казалось, уже рукой подать. Переваливаясь через какой-то бугор, танк вздыбился, показав свое брюхо, и этим моментом воспользовался кто-то из наводчиков. Снаряд, видимо, угодил в уязвимое место, и «тигр» сначала свернул вбок, а затем завертелся на месте, как смертельно раненный зверь. Второй снаряд угодил в бензобак и танк загорелся. Фрицы повыскакивали из люка и дали деру по полю.
Командир, видя смертельную угрозу своему дивизиону со стороны мощных немецких танков и стремясь не дать вражеской пехоте безнаказанно уйти, попросил по рации двигавшуюся за дивизионом по той же трассе батарею «катюш» открыть огонь по противнику. Реактивные снаряды, с мощным скрежетом вылетавшие со своих платформ, накрыли и пехоту, и танки врага. После залпа «катюш» стрельба прекратилась. Гитлеровцы понесли огромные потери, вражеская колонна была уничтожена и рассеяна. На поле боя остались сотни тел фашистских захватчиков и несколько подбитых или сожженных танков и самоходок.
Наступила тишина. Опьяненные боем артиллеристы обсуждали подробности закончившегося сражения. Санитары выносили к дороге наших погибших и раненых, там уже ждали санитарные машины.
Уставшие, покрытые потом, копотью и грязью бойцы начали постепенно отходить от пережитой смертельной схватки с врагом, приводить в порядок себя, личное оружие и материальную часть. И вдруг раздался зычный, задорный голос: «Братцы! А кашевар наш что - так и будет сидеть без дела?! Айда завтракать!»
(Скорее всего, здесь описан бой, который упоминается в наградных листах на офицеров 43-го ИПТАД. Вот краткие выдержки из них:
- на командира дивизиона Черноносова В.И. 1915 г.р.: «… 30.06.44 противник у д.Тетерино предпринял контратаку. Несмотря на сильный огонь, майор Черноносов лично возглавил дивизион, в результате чего контратака противника была отбита с большими для него потерями».
- на командира огневого взвода Голубева В.Г.: «… 30.06.44 отражая сильную контратаку противника у д.Тетерино взвод мл.лейтенанта Голубева уничтожил до 30 гитлеровцев и сжег 9 автомашин и 1 бронетранспортер».
- на командира огневого взвода Мацепура Ф.Я.: «… 30.06.44 в районе м.Тетерин противник пытаясь вывести из кольца окружения свою технику, перешел в контратаку. Взвод л-та Мацепуры встретил врага смертоносным огнем, уничтожив при этом до 20 гитлеровцев, подбил 2 САУ и сжег 14 автомашин».
- на командира огневого взвода Сухоплюсова П.Ф.: «… 30.06.44 в районе д.Тетерино пытаясь вырваться из окружения, противник контратаковал наши порядки. Выдвинувшись вперед, взвод л-та Сухоплюсова подбил один танк и сжег 11 автомашин противника» - прим.Н.Ч.)
10. Есть связь! Значение связи на войне трудно переоценить. Это подтвердит вам любой ветеран - от рядового до генерала. Мне, например, особенно памятны действия связистов, тянувших проводную связь от НП на огневую позицию, от КП роты, батальона на КП полка. Доводилось быть свидетелем подлинного мужества и самоотверженности связистов, их смелости и отваги при прокладке кабеля и восстановлении его работы после обрывов в результате минометных и артиллерийских обстрелов. В ходе сражений связисты гибли, но связь продолжала жить.
Слышал я о подвигах связистов и после войны. Об одном из них рассказал на вечере воспоминаний о боях под Сталинградом Глеб Григорьевич Дыгай. В ту пору он был командиром отделения 8-го отдельного батальона связи 1-го Гвардейского Стрелкового Корпуса. Перед подразделениями и частями корпуса стояла задача, остановить и разгромить танковую армаду и стрелковые соединения армии Манштейна, рвавшейся на помощь окруженной под Сталинградом группировки фашистских войск.
В районе между реками Аксай и Мышкова шли, рассказывал Глеб Григорьевич, ожесточенные сражения. Их особенность состояла в том, что войска нашей армии развертывались по мере подхода частей, совершивших бросок с другого участка Сталинградского фронта. В бой вступали все новые и новые части всех родов войск. Бескрайняя холодная степь заполнялась тысячами бойцов, сотнями орудий, танков, тягачей, машин с боеприпасами. Они с ходу разворачивались к бою.
В этих условиях была особенно велика роль связи в оперативном командовании частями, в обеспечении их взаимодействия, получении информации с переднего края наступающих войск. Телефонисты батальона связи тянули кабель в полки и батальоны, на все участки боя, где решался его исход. С тяжелой катушкой за спиной и аппаратом через плечо они, презирая смерть, сновали по ходуном ходившему от взрывов снарядов полю, обеспечивая командиров, порой в самые критические минуты сражения, столь остро необходимой им связью.
На участке сержанта Дыгая неожиданно замолк аппарат командира полка. Значит где-то обрыв провода – обычное явление в бою. Связист, которому было приказано проверить линию и устранить повреждение, быстро скользнул в заснеженный овраг, а затем, добежав до прилегающей к оврагу балке, уверенно пополз по ходу кабеля к месту предполагаемого обрыва. Через некоторое время полевой телефон вновь заработал, но связист с задания не вернулся...
- «Вскоре, - вспоминал Глеб Григорьевич, - нашли мы его сраженным осколком снаряда. А концы проводов были зажаты у него в зубах. Павший боец обеспечивал связь и после своей гибели…»
Глеб Григорьевич в рядах Красной Армии прошел славный боевой путь с первого и до последнего дня Великой Отечественной войны. Родом он из Таганрога. Отец его - потомственный сталевар в 1938 году был избран депутатом Верховного Совета РСФСР. В августе 41-го Глеб Дыгай, только что окончивший среднюю школу, был мобилизован и направлен в Нальчик, в школу связи, откуда уже сержантом попал на Северо-Западный Фронт.
Дальнейшая его служба была связана с только что сформированным из моряков-тихоокеанцев 1-м Гвардейским Корпусом, в составе батальона связи которого он участвовал в боях под Сталинградом, в освобождении Донбасса, Мелитополя, Каховки, Крыма, Прибалтики. Многие сражения оставили неизгладимый след в его памяти, но больше всего он выделял бои за освобождение Крыма. – «Ты бы знал, что нам довелось пережить при форсировании Сиваша… - рассказывал он мне. – Мы обязаны были обеспечить кабельной связью все части и подразделения, и когда началось наступление, неотступно следовали за атакующими войсками. В ледяной воде, покрытые язвами от многодневного пребывания в соленом Сиваше, под постоянным огнем противника мы делали все возможное, чтобы связь не прерывалась ни на минуту. Это был адский и опасный труд... А что творилось в Севастополе… Ведь после прорыва внешних обводов немецкой обороны нашему корпусу довелось штурмовать Сапун-гору… Обеспечивая бесперебойную связь нам приходилось под огнем врага подниматься по скалистым склонам горы. Меня там зацепило в ногу и плечо, но превозмогая боль, я тянул свой провод на новое КП полка, и только после того, как подключил аппарат, свалился обессиленный в какую-то воронку».
После демобилизации Глеб Григорьевич в силу семейных обстоятельств оказался в Молдавии. Здесь на виду у всех прошла вся его трудовая жизнь, а вырос он до крупного государственного деятеля - заместителя председателя Президиума Верховного Совета МССР, народного депутата СССР. Одно время он возглавлял и ветеранскую организацию республики. По работе и общественной деятельности его хорошо знают множество людей, и все они относятся к нему с большим уважением.
11. Застежка на левую сторону. Шел первый год Великой Отечественной войны. На стыке осени и зимы лыжные части спешно перебрасывались из Сибири на московское и северо-западное направления. В одном из эшелонов ехал и я – младший лейтенант, командир минроты отдельного лыжного батальона. При пересечении Урала наш состав сделал остановку на какой-то крупной железнодорожной станции, исчерченной множеством путей.
Случилось так, что наш воинский эшелон оказался рядом с составом, в котором ехали дети из пострадавших от боев районов вглубь страны. Напротив нашего пульмана стояла теплушка с открытой, до половины дверью, через которую была видна детвора различного возраста. Некоторые ребята сидели прямо на полу и, болтая ногами, серьезно что-то обсуждали. Слышу, один из них говорит: «Так это пехота, лыжники. Видишь, в вагонах пирамиды лыж!» В его голосе чувствовалась досада. Ему, как видно, хотелось бы увидеть летчиков или танкистов, либо на худой конец, артиллеристов, а тут – всего лишь пехота, пехтура, как сказал кто-то из ребят.
Соскочив с вагона, я попристальнее посмотрел на говорившего – тщедушного мальчонку примерно семи-восьми лет и обратил внимание на то, что на голове у него был треух, явно не его, а где-то подобранный. Одет же он был в старенькое девчоночье пальтишко с несколькими большими металлическими пуговицами, застегнутыми на левую сторону. Внутренне улыбнувшись пришедшей мне в тот момент мысли о комичности ситуации, когда мальчонка – малолетка в девчоночьем пальтишке серьёзно обсуждает «военную проблему», я пошел проверять своих подчиненных, и в заботах вскоре позабыл об этой встрече. Но несколько лет спустя, уже в совершенно иных условиях, я вновь вспомнил этот совсем казалось бы незначительный эпизод из своей военной жизни.
Рядом с учреждением, в котором мне довелось тогда работать, находился детский дом для сирот, родители которых погибли в годы войны или от голода, свирепствовавшего в республике в первые послевоенные годы. Дети были ухожены, имели всё, что могла дать им страна, залечивавшая тяжелые раны минувших лет.
Директор детского дома Домника Кику частенько захаживала к нам для решения каких-то вопросов. По натуре человек разговорчивый, она как-то вспомнила о судьбе одного мальчика и благородном поступке незнакомой ей женщины, оставившем в её сердце глубокий след.
Случилось это в холодный ноябрь 1941 года. Кику, как и некоторые другие работники просвещения республики, уехала в эвакуацию в Заволжье. По решению правительства они сопровождали оставшихся без родителей детей в Среднеазиатские республики и Алтайский край. В одну из таких поездок их эшелон на небольшой станции загнали в тупик, чтобы дети могли немного поразмяться.
Но вот подан сигнал «По вагонам!» Дети быстро вернулись на свои места. Кику пересчитала своих подопечных и, убедившись, что все в сборе, присела на нары. Некоторые ребятишки по привычке устроились на полу у открытой двери, разглядывая, что делается вокруг. В это время вдоль насыпи шла женщина. Одета она была в рабочую телогрейку, голова её была покрыта хлопчатобумажным платком, на ногах - сапоги мужского размера, в руке - сигнальные железнодорожные флажки. По всему было видно - стрелочница.
И тут произошло то, что на всю жизнь осталось в памяти моей рассказчицы. Один из мальчиков, примерно лет шести, пристально взглянув на идущую по насыпи женщину, вдруг как закричит: «Мама, мамочка!» Женщина вначале не обратила на этот крик внимания, полагая, что обращаются не к ней. Но мальчишка вновь закричал: «Мама, мамочка! Это - я!»
Он спрыгнул с вагона на насыпь и бросился к женщине, которая к тому времени уже обернулась. Она с удивлением и в то же время с какой-то теплотой смотрела на бежавшего к ней ребенка.
- «Я тогда не задумывалась, ошибся он или нет, но видела, что сам он был убежден, это - его мать. Наверно, она тоже работала стрелочницей и так же одевалась. Не знаю почему, но я ничего не сделала, чтобы удержать его, а лишь крикнула: «Васек, куда же ты?»
А ребенок продолжал мчаться к остановившейся и смотревшей в его сторону женщине. Что промелькнуло в ее голове в этот миг? Может быть, вспомнила своего первенца, умершего в детстве? Или увидела в нем второго сына, находящегося сейчас где-то на фронте? На лице ее появилось выражение озабоченности. Она принимала какое-то решение. Глаза её вдруг засветились радостью и налились слезами. Она раскрыла свои объятия ребенку и, подхватив его, прижала к своей груди: «Как же ты похудел, Васек!» Это всё, что она смогла произнести. Затем, обернувшись к Кику, которая уже спрыгнула с вагона и подбежала к ним, она спросила: «Можно?» А Домника, вопреки всем правилам, согласно кивнула головой. При этом и у неё из глаз потекли слезы…
Заканчивая рассказ, она поделилась своими сомнениями, которые одолевают её до сих пор: «А правильно ли я поступила, отдав незнакомой женщине ребенка? Успокаиваю себя лишь тем, что женщина, на лице которой я прочла выражение глубокого душевного потрясения человека, нашедшего «своего» сына, не могла стать ему плохой матерью».
Такая вот история. А я, слушая её, вдруг подумал: может быть, Васёк и был тем самым мальчонкой в девчоночьем пальтишке с застежкой на левую сторону, которого я видел примерно в то же время на большой станции, когда мы ехали на фронт? Вполне может быть…
X X X
Апофеозом войны является Победа. Наша страна победила сильного и опасного врага, который нес народам Европы порабощение и гибель. Для ветеранов войны День Победы - самый счастливый и памятный в жизни. Когда впервые слово «Победа» прозвучало на фронте, оно несло такой потрясающей силы эмоциональный заряд, что в тот момент в осознании происходящего вокруг не оставалось места чему-либо другому, кроме слов - «Война окончена. Победа!»
Об этом дне много написано воспоминаний ветеранов и произведений литературы, искусства, передающих те чувства, которые охватили наших людей, доживших до Победы. Читать, слушать и смотреть их без волнения просто невозможно. Среди многих других, оказывавших потрясавшее воздействие на слушателей, хочется назвать песню «День Победы». Она заставляет еще раз пережить ту страстную жажду Победы, к которой на протяжении всей войны стремился наш народ, которую он выстрадал и которой добился. Победа, доставшаяся нам чрезвычайно дорогой ценой живет, и будет жить в сердцах благодарных потомков.
После войны прошло уже много лет. Нынешнее поколение, знающее о ней в основном из книг, кинофильмов и телепередач, представляет себе войну как событие очень далекого прошлого. И это понятно, таковы особенности памяти человека.
Помню, точно такое же представление о I-й Мировой и Гражданской войнах было у меня, подростка, хотя тогда время прошедшее после их завершения, исчислялось всего лишь 10-15 годами. Что же говорить о II-й Мировой войне, когда со дня ее окончания уже минуло 55 лет. Можно представить, какой далекой она кажется сейчас не только молодежи, но и людям среднего возраста.
Скоро наступит новое тысячелетие и о Великой Отечественной войне станут говорить, как о судьбоносном событии не только XX-го века, но и всего предыдущего тысячелетия, то есть как о событии очень далекого прошлого. Что ж, такова реальность, как и реально то, что теперь ветеранов той войны насчитываются уже не миллионы и даже не сотни тысяч, а лишь тысячи.
Жизнь идет вперед. Новые поколения - потомки участников Великой Отечественной войны стремятся к лучшему, к тому, чтобы жить без войн, мировых потрясений, свободно, счастливо. Этого желали также герои моих рассказов. Того же от души желаю и я - автор этих воспоминаний.
Апрель 2000-го года.
Воспоминания для публикации на сайте WWW.IREMEMBER.RU
Вместо Послесловия После демобилизации из армии в 1945 году Артём Аршакович Джесмеджиян работал преподавателем русского языка и литературы Кишиневской музыкальной школы-десятилетки, а с 1950 года - освобожденным секретарем партийной организации Кишинёвской государственной консерватории.
С 1951 года работал в аппарате Кишиневского городского комитета КП Молдавии лектором, заведующим парткабинетом, заведующим Домом политического просвещения, а с 1958 года - заведующим отделом пропаганды и агитации горкома партии.
В 1960 году Артёма Аршаковича выдвинули на работу в аппарат ЦК Компартии Молдавии. Был заместителем заведующего отделом науки школ и культуры, заместителем заведующего идеологическим отделом.
С 1963 года работал помощником 1-го секретаря ЦК Компартии Молдавии Ивана Ивановича Бодюла. На всех постах проявлял себя как опытный, энергичный и принципиальный работник, требовательный к себе и подчиненным, обладающий высоким чувством ответственности за порученное дело. Являлся кандидатом в члены ЦК КП МССР, депутатом Верховного Совета Молдавской ССР.
За свой честный и самоотверженный труд был награжден орденом «Октябрьской Революции», двумя орденами «Трудового Красного Знамени», «Знак Почета» и медалями. Награжден почетным званием «Заслуженный работник культуры Молдавской ССР». Но самая главная его награда – безупречная репутация и огромное уважение со стороны знавших его людей.
Ушёл на пенсию в 1989 году. Последние десять лет жизни очень тяжело болел, но даже будучи прикован к постели постоянно работал над книгами воспоминаний. Скончался 15 апреля 2004 года.
.jpg)
